договоров, в неподчинении, намекали на силу армий Поднебесной, Ханы Онгу
или Арик, с помощью старших, поминали о древних и новых монгольских
обидах. Какие договоры? Какие обиды?
"Состязание в красноречии и трата слов - дешевое занятие в мире, где
правят сила с насилием, пригодное для удовлетворения потребности во лжи.
Кому не по силам дело, тот зарывается в сухой траве слов", - так думал
Гутлук. Ему не было дано радости еще раз встретить святого, который спас
его жизнь и поставил на тропу познания. Приходили другие, редкие посланцы
Высшего. Как тот, и эти святые поднимались над страданиями тела. Иначе и
их слова, как слова надоедливых сунов, пролетали бы мимо монгольского уха,
так же как пух весенних цветов мимо камня.
Переговоры с сунами всегда кончались заключением мира. За подарки
монголы возвращали всех мужчин, почти всех женщин и те вещи, которые,
будучи схвачены в спешке грабежа, не были нужны в Степи, - шелка и ткани,
статуэтки, картины и многое-многое другое.
Сделавшись ханом, Гутлук воспрепятствовал очередному набегу. К чему?
Случайное обогащение не делало монгола счастливее. Да и обогащается ли
тот, кто навязывает себе заботу о вещах, без которых можно обойтись?
Спаситель Гутлука, святой предупреждал об опасности забвения заветов
отцов. К чему монголам искать перемены? Что стало с киданями, завоевавшими
весь север Поднебесной?
Под названием "ляо" они превратились в сунов. Они исчезли. Народилось
шестое поколение после победы киданей, а кто назовет счастливыми потомков
хана Елюя Дэгуана? Они похожи на женщин. Набравший рабов, сам делается
рабом. Богатый - слуга богатства, а не господин. Чем меньше человек имеет,
тем он свободнее.
В сердце хана синих монголов не стучали тревоги степных троп.
Неслышимый для оседлого, голос Степи поет Гутлуку песнь о покое, в котором
живет движение. Весь мир дремля движется в седле вместе с
монголом-кочевником. Дремлет и грезит монгол, слившись с Небом, плавно
покачиваясь в седле вместе с мерцающей мириадами огней вселенной, живет
одной жизнью с ветром, с камнем, с травой, единый с ними в покое, который
есть совершенное движенье.
В чтимых монголами храмах, спрятанных внутри холмов Туен-Хуанга,
улыбаются и дремлют с полузакрытыми глазами каменные воины в каменных
доспехах. Они охраняют Будду. Будда мирно спит на каменном ложе,
погрузившись в каменные перины. Полон великого движения сон Будды, его
услаждают танцовщицы - они витают на стенах с бесстрастными лицами,
беззвучно играя на пастушьих свирелях.
Ни с кем из Учителей не спорит Гутлук. Но мил ему только Будда. Будда
- сон, и его неизъяснимый сон есть зеркало желаний.
Из трех сыновей Гутлук любил Тенгиза. Потому что Тенгиз был первым. И
верным. И послушным. И часто предпочитал всему молчать рядом с отцом.
Потому что не было дикого коня, не усмиренного Тенгизом. Не было
стрелка, равного Тентизу. Никто не мог побороть его. Никто не был так
вынослив.
Любовь - вот самое слабое место самого сильного сердца. Будда любил
всех живых одинаково. Будда воплотился. Гутлук же был только рожден. Об
этом он вспомнил в день, когда Тенгиз сказал:
- Отец, я ухожу.
Кто ответит сыну, если сын не просит, а приказывает? Сколько лет
нужно растить сына, чтобы он научился оскорблять отца?
Двадцать пять лет минуло Тенгизу. Молчание есть сила зрелости. Гутлук
молчал.
Руки человека выдают его. Глаза - открытые двери души. Лицо, как
степь под ветром, говорит и глухому. И только глухой не знает о
предательстве голоса.
- Разве не был я послушным, отец? Разве я когда-либо прервал твою
речь, отец? Разве не я год за годом висел на твоих губах, как младенец у
груди матери? - спрашивал Тенгиз.
Подтверждая, Гутлук на мгновенье опустил веки.
- Благодарю тебя, ты удостаиваешь говорить со мной, как мужчина с
мужчиной, - продолжал Тенгиз. - Благодарю тебя за знания, ты был щедр,
таких отцовских даров не получал ни один монгол. Свобода! Только кочевники
свободны. Все оседлые - рабы. Там, - Тенгиз указал на восток, - люди,
гордящиеся своей Поднебесной. Лгут! Это мы живем под небом. Они - под
крышами, до которых достает рука. Вместо разума у них в голове знаки, о
злом смысле которых, об опасной бессмыслице которых ты не уставал
говорить. Сердца у них вялые, как зимнее пастбище, они трусливы и злобны
от трусости. А на западе, за широкими степями, где живут наши братья
кочевники, тоже страны людей под низкими крышами, с низкими сердцами.
Отец! Оседлые - рабы. Кочевники - свободны. Оседлые должны быть пищей
кочевников. Я хочу справедливости. Тот, кто не сдается, будет уничтожен.
Склонившиеся переменят хана, как лошадь всадника.
- Зачем тебе это? - спросил Гутлук.
- Я так хочу. Я, мужчина, обдумал, - ответил сын.
- Ты причинишь много зла.
- Что такое зло? - спросил Тенгиз и сам ответил: - Зло - боль,
которую ощущаю я. Боль преследует меня. Я не имею желаемого. Добро - в
завоевании мною власти над людьми. Я не хочу причинять боль для боли, как
сун.
- Ты понесешь боль другим, - возразил отец.
- Я не чувствую чужой боли и не боюсь своей. Не будь тебя, я был бы
слеп. Теперь я зряч.
- Добро - это покой, добро - наша Степь, добро - в созерцании себя, -
убеждал Гутлук.
- Я не спорю. Покой - твое добро. Созерцание - твое добро. Я был в
покое, я созерцал. Теперь я хочу дела. Разве я не мужчина?
Подтверждая, Гутлук опять на миг закрыл глаза. И опять смотрел на
сына. Руки не выдавали Тенгиза, его руки спокойны, как каменные. И лицо
Тенгиза - как лицо спящего Будды. А голос бесцветен, как если бы сын
говорил о самом обычном. И глаза закрыты изнутри. Гутлук понял, что сын,
если будет нужно, отбросит его, как откидывают кошму у входа в юрту.
Добро и зло, цель жизни и путь. Воистину, сын жил рядом с отцом, они
вместе топтали тропу мысли. Сказанное Тенгизом родилось от мыслей Гутлука.
Могло б и не родиться. Тогда Гутлук только предчувствовал, что разум -
слуга затаенных стремлений и послушен им, как меч - руке. Сын внимал отцу
для себя, отсекая одно, переправляя другое. Добро и зло каждый понимает
по-своему, и миром людей управляет сила желаний.
- Кто пойдет с тобой? - спросил Гутлук.
- Все. Почти все. Они скучают. Они признали ханом меня.
Бывало и так - бездействие хана утомляло монголов. Гутлук один раз
добился повиновения, воспрепятствовав набегу. Сколько дней или лет он
наслаждался покоем, не думая о своих? Долго. Он не считал, будучи
счастлив. Тревога степных троп стучала в сердце Тенгиза, чужой и сильный
мужчина жил рядом. Гутлук не чуял, не слышал. Глядя внутрь себя, он
созерцал мир, весь мир - кроме сына. Смотря вдаль, отец разучается видеть
в собственной юрте...
Бывало и так - преемник убивал предшественника, сын, обремененный
ожиданьем, тайно торопил отцовскую смерть. Другая судьба свершалась над
Гутлуком. Он, принимая общее молчанье за повиновенье, не требовал ничего,
и о нем просто забыли.
Насколько лучше конец слабой власти Гутлука, чем отвратительное
крушенье владык! Тех, кто, утомив всех похвальбами и требованиями
невозможного, наобещав невыполнимое, сделав скромных трусами, а смелых -
злобными, погибает от страха.
Тенгиз прощался с отцом:
- Для синих монголов ты святой, хоть и не ходишь зимой босым и живешь
среди нас. Мы чтим тебя. Прости, что я оскорбил тебя.
- Нет, не оскорбил. Иди. Идите все, и ты иди искать. Сумей быть
счастлив исполненьем желаний.
Да, да, сила правит миром. Когда Тенгиз победит, все скажут, что он
был прав, и первыми к нему придут ученые суны и докажут ему, себе, всем,
что путь его был путь добра, путь величайшего общего блага... "А что
сказал святой? - спросил себя Гутлук, и странное сомнение остановило
мысль: - Двойственность творения? Покой есть движение мысли?"
Гутлук перестал понимать. Тенгиз ушел искать покоя своей мысли в
движении. Значит, и покой не един для людей?
Могло показаться - хан Тенгиз, сын Гутлука, не должен был поручать
важное дело таким людям. Могло показаться - послы синих монголов нарочито
грубы. Не по молодости - степная молодость столь же коротка, как цветение
степных трав.
Веди себя послы иначе - и, вероятно, хан и старшие найманов еще
поразмыслили бы над предложением своих соседей, синих. Трудно глядеть на
себя со стороны и трудно взвешивать в раздражении. Оскорбленные наглостью,
соседи синих монголов найманы с бранью выгнали послов Тенгиза. Выгнали
после спора между собой - отпустить ли послов целыми или обкарнать им для
позора носы и уши.
Выгнали. Выгнав, успокоились. А далее что делать? Поразмыслив,
найманы решили оставить летние угодья и отойти на север, тем самым положив
между собой и синими монголами палец Гоби, который пустыня высовывает на
восток. Больше трех дней требуется, чтобы пройти палец - бесплодную
песчано-каменистую полосу.
Обремененные стадами и вьючными верблюдами, найманы двинулись,
медленно спеша и без всякого порядка. Кто сожалел о покинутых местах,
утешаясь временностью разлуки, кто тешился переменой, желанной по своей
неожиданности. Пыль, взбитая сотней тысяч конских, овечьих, коровьих
копыт, застилала землю и небо. Серо-желтые облака ее были видны на день
пути.
Утром третьего дня синие монголы набросились на найманов. Они могли
бы напасть и на рассвете. Пренебрегая временем, обычным для внезапных
нападений, они дали найманам сняться с привала. Синие гнали пастухов,
избивая отставших, пытавшихся сопротивляться, и с ходу сбили найманов в
толпу. Найманы считались людьми храбрыми и гордыми. Благоразумие заставило
их переночевать после угроз хана Тенгиза, так как синие монголы заметно
превосходили найманов числом. Превосходили и воинским строем, впервые
увиденным найманами только сейчас, в час позднего утра и поздних
сожалений.
После краткого сопротивления, утроившего ярость нападающих, найманы
бросили бесполезное оружие. К Тенгизу привели найманского хана. Победитель
спросил побежденного:
- Согласен ты сам стать синим монголом и приказать твоим перестать
быть найманами?
Хан, возрастом годившийся Тенгизу в отцы, не подарил молодого хана
длинной речью. Мотнув головой так, что кровь из рассеченной щеки окропила
морду Тенгизова коня, найман плюнул и ответил:
- Нет! Да поразит тебя Небо!
Тенгиз согнул палец, и хан найманов рухнул с рассеченной головой.
Кто-то из близких с криком упал на тело. Тенгиз опять согнул палец, и
монгольское копье соединило в смерти обоих.
Через час найманов не стало. Смирившихся включили в десятки. Разбавив
собой войско синих монголов, бывшие найманы рядом с новыми товарищами по
тропе станут такими же. Кибитки, стада, женщины и старики были отосланы
назад, на бывшие найманские, теперь же общие кочевья.
Хан Тенгиз двинулся к верховьям реки Керулен. Шли быстрыми
переходами, привычно пользуясь запасными табунами. Высокой степью,
прикрытой горными грядами, откуда свое начало берут реки Онон и Керулен,
владели татары. Среди них, как выяснилось впоследствии, замыслы хана
Тенгиза увлекли некоторых, сумевших заранее навербовать тайных
сторонников. Открытое предложение Тенгиза было обсуждено на бурной сходке.
Спор между татарами вылился в схватку: были убиты хан татар, его старший
сын и несколько десятков противников союза. Младший сын хана, отказавшись
от татарской отдельности во имя объединения всех людей монгольской крови и
обычаев, увлек остальных. Хан Тенгиз создал цепь войска из десятков и
