Венедикт Ерофеев.
Рассказы
Василий Розанов глазами эксцентрика
Моя маленькая лениана
Венедикт Ерофеев.
Василий Розанов глазами эксцентрика
1. Я вышел из дома, прихватив с собой три пистолета, один пистолет я
сунул за пазуху, второй -- тоже за пазуху, третий -- не помню куда.
И, выходя в переулок, сказал: "Разве это жизнь? Это не жизнь, это
колыхание струй и душевредительство". Божья заповедь "не убий", надо думать,
распространяется и на себя самого ("Не убий себя, как бы ни было скверно"),
но сегодняшняя скверна и сегодняшний день вне заповедей. "Ибо лучше умереть
мне, нежели жить", -- сказал пророк Иона. По-моему, тоже так.
Дождь моросил отовсюду, а может, ниоткуда не моросил, мне было
наплевать. Я пошел в сторону Гагаринской площади, иногда зажмуриваясь и
приседая в знак скорби. Душа моя распухла от горечи, я весь от горечи
распухал, щемило слева от сердца, справа от сердца тоже щемило. Все мои
ближние меня оставили. Кто в этом виноват, они или я, разберется в День Суда
Тот, Кто, и так далее. Им просто надоело смеяться над моими субботами и
плакать от моих понедельников. Единственные две-три идеи, что меня чуть-чуть
подогревали, тоже исчезли и растворились в пустотах. И в довершение от меня
сбежало последнее существо, которое попридержало бы меня на этой Земле. Она
уходила -- я нагнал ее на лестнице. Я сказал ей: "Не покидай меня,
белопупенькая!" -- потом плакал полчаса, потом опять нагнал, сказал:
"Благословеннолонная, останься!" Она повернулась, плюнула мне в ботинок и
ушла навеки.
Я мог бы утопить себя в своих собственных слезах, но у меня не
получилось. Я истреблял себя полгода, я бросался под все поезда, но все
поезда останавливались, не задевая чресел. И у себя дома. Над головой, я
вбил крюк для виселицы, две недели с веточкой флер-д-оранжа в петлице я
слонялся по городу в поисках веревки, но так и не нашел. Я делал даже так: я
шел в места больших маневров, становился у главной мишени, в меня лупили все
орудия всех стран Варшавского пакта, и все снаряды пролетали мимо. Кто бы ты
ни был, ты, доставший мне эти три пистолета, -- будь ты четырежды
благословен.
Еще не доходя площади, я задохся, я опустился на цветочную клумбу,
безобразен и безгласен. Душа все распухала, слезы текли у меня спереди и
сзади, я был так смешон и горек, что всем старушкам, что на меня смотрели,
давали нюхать капли и хлороформ.
"Вначале осуши пот с лица". Кто умирал потным? Никто потным не умирал.
Ты богооставлен, но вспомни что-нибудь освежающее, что-нибудь такое
освежающее... например, такое:
Ренан сказал: "Нравственное чувство есть в сознании каждого, и поэтому
нет ничего страшного в богооставленности". Изящно сказано. Но это не
освежает, -- где оно у меня, это нравственное чувство? Его у меня нет.
И пламенный Хафиз (пламенный пошляк Хафиз, терпеть не могу), и
пламенный Хафиз сказал: "У каждого в глазах своя звезда". А вот у меня ни
одной звезды, ни в одном глазу.
А Алексей Маресьев сказал: "У каждого в душе должен быть свой
комиссар". А у меня в душе нет своего комиссара. Нет, разве это жизнь? Это
не жизнь, это фекальные воды, водоворот из помоев, сокрушение сердца. Мир
погружен во тьму и отвергнут Богом.
Не подымаясь с земли, я вынул свои пистолеты, два из подмышек, третий
-- не помню откуда, и из всех трех разом выстрелил во все свои виски и
опрокинулся на клумбу, с душой, пронзенной навылет.
2. "Разве это жизнь? -- сказал я, подымаясь с земли. -- Это дуновение
ветров, это клубящаяся мгла, это плевок за шиворот -- вот что это такое. Ты
промазал, фигляр. Зараза немилая, ты промахнулся из всех трех пистолетов, и
ни в одном из них больше нет ни одного заряда".
Пена пошла у меня изо рта, а может, не только пена. "Спокойно! У тебя
остается еще одно средство, кардинальное средство, любимейшее итальянское
блюдо -- яды и химикалии". Остается фармацевт Павлик, он живет как раз на
Гагаринской, книжник, домосед Павлик, пучеглазая мямля. Не печалься, вечно
ты печалишься! Не помню кто, не то Аверинцев, не то Аристотель сказал:
"Umnia animalia post coitum opressus est", то есть: "Каждая тварь после
соития бывает печальной", -- а вот я постоянно печален, и до соития, и
после.
А лучший из комсомольцев, Николай Островский, сказал: "Одним глазом я
уже ничего не вижу, а другим -- лишь очертания любимой женщины". А я не вижу
ни одним глазом, и любимая женщина унесла от меня свои очертания.
А Шопенгауэр сказал: "В этом мире явлений..." (Тьфу, я не могу больше
говорить, у меня спазмы.) Я дернулся два раза и зашагал дальше, в сторону
Гагаринской. Все три пистолета я швырнул в ту сторону, где цвели персидские
цикламены, желтофиоли и черт знает что еще.
"Павлик непременно дома, он смешивает яды и химикалии, он готовит
средство от бленнореи", --так я подумал и постучал: -Отвори мне, Павлик.
Он отворил, не дрогнув ни одной щекой и не подымая на меня бровей; у
него было столько бровей, что хоть часть из них он мог бы на меня поднять,
-- он этого не сделал.
-- Видишь ли, я занят, -- сказал он, -- я смешиваю яды и химикалии,
чтобы приготовить средство от бленнореи.
-- О, я ненадолго! Дай мне что-нибудь, Павлик, какую-нибудь цикуту,
какого-нибудь стрихнину, дай, тебе же будет хуже, если я околею от разрыва
сердца здесь, у тебя на пуфике! -- Я взгромоздился к нему на пуфик, я
умолял: -- Цианистый калий есть у тебя? Ацетон? Мышьяк? Глауберова соль?
Тащи все сюда, я все смешаю, все выпью, все твои эссенции, все твои калии и
мочевины, волоки все! Он ответил: -- Не дам.
-- Ну прекрасно, прекрасно. В конце концов, Павлик, что мне твои
синильные кислоты, или как там еще? Что мне твои химикалии, мне, кто смешал
и выпил все отравы бытия! Что они мне, вкусившему яда Венеры! Я остаюсь
разрываться у тебя на пуфике. А ты покуда лечи бленнорею.
А профессор Боткин, между прочим, сказал: "Надо иметь хоть пару
гонококков, чтобы заработать себе бленнорею". А у меня, у придурка, -- ни
одного гонококка.
А Миклухо-Маклай сказал: "Не сделай я чего-нибудь до 30 лет, я ничего
не сделал бы и после 30". А я? Что я сделал до 30, чтобы иметь надежды
что-нибудь сделать после?
А Шопенгауэр сказал: "В этом мире явлений..." (О нет, я снова не могу
продолжать, снова спазмы.)
Павлик-фармацевт поднял все свои брови на меня и стал пучеглазым, как в
годы юности. Он продолжал вслед за мной:
-- А Василий Розанов сказал: "У каждого в жизни есть своя Страстная
Неделя". Вот у тебя.
-- Вот и у меня, да, да, Павлик, у меня теперь Страстная Неделя, и на
ней семь Страстных Пятниц! Как славно! Кто такой, этот Розанов?
Павлик ничего не ответил, он смешивал яды и химикалии и думал о чем-то
заветном.
-- О чем заветном ты думаешь? -- спросил я его; он и на это ничего не
ответил, он продолжал думать о заветном. Я взбесился и вскочил с пуфика.
3. Через полчаса, прощаясь с ним в дверях, я сжимал под мышкой три тома
Василия Розанова и вбивал бумажную пробку в бутыль с цикутой. -- Реакционер
он, конечно, закоренелый? -- Еше бы!
-- И ничего более оголтелого нет? -- Нет ничего более оголтелого. --
Более махрового, более одиозного -- тоже нет? -- Махровее и одиознее некуда.
-- Прелесть какая. Мракобес? -- "От мозга до костей", -- как говорят
девочки. -- И сгубил свою жизнь во имя религиозных химер?
-- Сгубил. Царствие ему небесное. -- Душка. Черносотенством, конечно,
баловался, погромы и все такое?.. -- В какой-то степени -- да. -- Волшебный
человек! Как только у него хватило желчи, и нервов, и досуга? И ни одной
мысли за всю жизнь?
-- Одни измышления. И то лишь исключительно злопыхательского толка.
-- И всю жизнь, и после жизни -- никакой известности?
-- Никакой известности. Одна небезызвестность. --Да, да, я слышал
("Погоди, Павлик, я сейчас иду"), я слышал еше в ранней юности от нашей
наставницы Софии Соломоновны Гордо: об этой ватаге ренегатов, об этом
гнусном комплоте: Николай Греч, Николай Бердяев, Михаил Катков, Константин
Победоносцев, "простер совиные крыла", Дев Шестов, Дмитрий Мережковский,
Фаддей Булгарин, "не та беда, что ты поляк", Константин Деонтьев, Алексей
Суворин, Виктор Буренин, "по Невскому бежит собака", Сергей Булгаков и еще
целая куча мародеров. Об этом созвездии обскурантов, излучающем темный и
пагубный свет, Павлик, я уже слышал от моей наставницы Софии Соломоновны
Гордо. Я имею понятие об этой банде.
-- Славная женщина, София Соломоновна Гордо, относительно "банды" я не
спорю. Это привычно и не оскорбляет слуха, не уроки, не бутыль с цикутой, а
вот "созвездие" оскорбляет слух, и никудышно, и неточно, и Иоганн Кеплер
сказал: "Всякое созвездие ни больше ни меньше как случайная компания звезд,
ничего общего не имеюших ни по строению, ни по значению, ни по размерам, ни
по досягаемости".
-- Ну, это я, допустим, тоже знаю, я слышал об этом от нашей классной
наставницы Белы Борисовны Савнер, женщины с дивным... ("Погоди, Павлик, я
сейчас иду"). Значит, по-твоему, чиновник Василий Розанов перещеголял их
всех своим душегубством, обскакал и заткнул за пояс? -- Решительно всех. --
И переплюнул? -- И переплюнул.
-- Людоед. А как он все-таки умер? Как умер этот кровопийца? В двух
словах, и я ухожу.
-- Умер, как следует. Обратился в истинную веру часа за полтора до
кончины. Успел исповедаться и принять причастие. Ты слишком досконален,
паразит, спокойной ночи. -- Спокойной ночи.
Я раскланялся, поблагодарил за цикуту и книжки, еще три раза дернулся и
вышел вон.
4. Сначала отхлебнуть цикуты и потом почитать? Или сначала почитать, а
потом отхлебнуть цикуты? Нет, сначала все-таки почитать, а потом отхлебнуть.
Я развернул наугад и начал с середины (так всегда начинают, если имеют в
руках чтиво высокой пробы). И вот что это была за середина:
"Книга должна быть дорогой, и первое свидетельство любви к ней --
готовность ее купить. Книгу не надо "давать читать". Книга, которую "давали
читать", -- развратница. Она нечто потеряла от духа своего и чистоты своей.
Читальни и публичные библиотеки -- суть публичные места, развращающие народ,
как и дома терпимости".
Вот ведь сволочь какая. Впрочем, нет, через несколько страниц, где уже
речь шла не о развратницах книгах, а просто о развратницах:
"Можно дозволить очищенный вид проституции для "вдовствующих замужних",
то есть для разряда женщин, которые не способны к единобрачию, не способны к
правде, высоте и крепости единобрачия".
Следом началась забавная галиматья о совместимости христианских
принципов с "развратными ложеснами" и о том, что христианство, если только
оно желает устоять в соперничестве с иудаизмом, должно хотя бы отчасти стать
фаллическим. Голова моя стала набухать чем-то нехорошим, я встал и
просверлил по дыре в каждой из четырех стен, для сквозняков. И потом
повалился на канапе и продолжал: "Бог мой, Вечность моя, отчего Ты дал
столько печали мне?" "Томится моя душа. Томится страшным томлением. Утро мое
без света. Ночь моя без сна". У обскуранта -- и вдруг томится душа? "Есть ли
жалость в мире? Красота -- да, смысл -- да. Но жалость?" "Звезды жалеют ли?
Мать жалеет, и да будет она выше звезд". "Грубы люди, ужасающе грубы -- и
даже поэтому одному, или главным образом поэтому -- и боль в жизни, столько
боли". "О, как мои слабые нервы выдерживают такую гигантскую долю
раздражения!"
(Нет, с этим "душегубом" очень даже есть о чем говорить, мне давно не
попадалось существо, с которым до такой степени было бы "о чем говорить".)
"Только горе открывает нам великое и святое". "Боль, всепредметная,
беспричинная и почти непрерывная. Мне кажется, с болью я родился. Состояние
-- иногда до того тяжело, что еще бы утяжелить -- и уже нельзя жить, "состав
не выдержит". "Я не хочу истины, я хочу покоя". "О, мои грустные опыты! И
зачем я захотел все знать?"
"Я только смеюсь или плачу. Размышляю ли я в собственном смысле?
Никогда".
"Грусть -- моя вечная гостья". "Смех не может никого убить, смех
придавить только может". "Терпение одолевает всякий смех". "Смеяться --
вообще недостойная вещь, низшая категория человеческой души. Смех от
Калибека, а не от Ариэля".
"Он плакал. И только слезам он открыт. Кто никогда не плачет, никогда
не увидит Христа". "Христос -- это слезы человечества". "Боже вечный, стой
около меня, никогда от меня не отходи".
(Вот-вот! Маресьев и Кеплер, Аристотель и Боткин говорили совсем не то,
а этот говорит то самое. Коллежский советник Василий Розанов, пишущий
сочинения, Шопенгауэр и София Гордо, Хафиз и Миклухо-Маклай несли унылую
дичь, и душа восставала, а здесь душа не восстает. И не восстанет теперь, с
чем бы она ни имела дела -- с парадоксом или прописью.)
"Русское хвастовство и русская лень, собравшиеся перевернуть мир, --
вот революция". "Она имеет два измерения -- длину и ширину, но не имеет
третьего -- глубины". "Революция -- когда человек преобразуется в свинью,
бьет посуду, гадит хлев, зажигает дом". "Самолюбие и злоба -- из этого
смешана вся революция".
И о декабристах, о моих возлюбленных декабристах:
"И пишут, пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи
перья. И Некрасов с "Русскими женщинами".
И о Николае Чернышевском (о том, кто призван был, страдалец, "царям
напомнить о Христе"):
"Понимаете ли вы, что цивилизация -- это не Боклишко с Дарвинишком, не
Спенсеришко в двадцати томах, не ваш Николай Гаврилович, все эти лапти и
онучи русского просвещения, которым всем давно надо дать под зад?"
"Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку-то надо было драть за уши, а
Николаю Гавриловичу дать по морде, как навонявшему в комнате конюху? Что
никаких с ними разговоров нельзя было водить? Что просто следовало вывести
за руку, как из-за стола выводят господ, которые, вместо того чтобы кушать,
начинают вонять". (Как это может страдалец -- вонять?) И о графе Толстом:
"В особенности не люблю Толстого и Соловьева. Не люблю их мысли, не
люблю их жизни, не люблю самой души. Последняя собака, раздавленная
трамваем, вызывает большее движение души, чем их "философия и публицистика".
"Эта "раздавленная собака", пожалуй, кое-что объясняет. В них (в Толстом и
Соловьеве) не было абсолютно никакой "раздавленности", напротив, сами они
весьма и весьма давили".
И о Максиме Горьком (по-моему, все-таки о Максиме Горьком):
"Все что-то где-то ловит, в какой-то мутной водице, какую-то
самолюбивую рыбку. Но больше срывается, и насадка плохая, и крючок туп. Но
не унывает. И опять закидывает".
И об "основателе политического пустозвонства в России" Александре
Герцене.
"За всю его жизнь -- ни одного натурального и высокого помысла --
только бы накопить денежку или прочитать кому-нибудь рацею. Он, будучи
гимназистом, матери в письмах диктовал рацеи. И все его душевные движения --
без всякой страсти, медленные и тягучие. Словно гад ползет".
Вот на этом ползучем гаде я уснул на рассвете, в обнимку с моим
ретроградом. Вначале уснула духовная сторона моего существа, следом за ней и
бренная тоже уснула.
5. И когда духовная проснулась, бренная еще спала. Но мой ретроград
проснулся раньше их всех, и мне, если бы я не был уже знаком с ним,
показалось бы, что он ведет себя диковинно.
Вначале, плеснув себе воды в лицо, он пропел "Боже, царя храни", пропел
нечисто и неумело, но вложил в это больше сердца и натуральности, чем все
подданные Российской империи вместе взятые со времен злополучной Ходынки.
Потом расцеловал всех детей на свете и пешком отправился в церковь. Стоя
среди молящихся, он смахивал то на оценщика-иностранца, то на "демона,
боязливо хватающегося за крест", to на Абадонну, только что выползшего из
своей бездны, то еще на что-то такое, в чем много пристрастия, но трудно
определить, какого рода это пристрастие и во что оно обходится этому
Абадонне. (А я все лежал на канапе и наблюдал.) Выйдя на паперть, он подал
двум нищим, а остальным, всмотревшись в них, почему-то не подал. За что-то
поблагодарил Клейнмихеля, походя дал пощечину Желябову, прослезился и сказал
квартальному надзирателю, что в мире нет ничего святее полицейских функций.
Потом поежился. Обойдя сзади шеренгу социалистов и народовольцев,
ущипнул за ягодицы "кавалерственную даму" Веру Фигнер (она глазом не
повела), а всем остальным вдумчиво роздал по подзатыльнику. ("О шельма!" --
сказал я, путаясь в восторгах.)
А он между тем, влепив последний подзатыльник, нахмурился и пошел ко
мне в избу с кучей старинных монет в кармане. Покуда он вынимал, вертел в
руках и дул на каждую монетку, я тихо приподнялся с канапе и шепотом
спросил:
-- Неужели это интересно -- дуть на каждую монетку? А он сказал мне: --
Чертовски интересно, попробуй-ка сам. А почему ты дрыхнешь до сих пор? Тебе
скверно -- или ты всю ночь путался с блядьми?
-- Путался, и даже с тремя. Мне дали вчера их почитать, потому что мне
вчера было скверно. "Книга, которую дали читать..." -- и так далее. Нет,
сегодня мне чуть получше. А вот вчера мне было плохо до того, что депутаты
горсовета, которые на меня глядели, посыпали головы пеплом, раздирали одежды
и перепоясывались вретишем. А старушкам, что на меня глядели, давали
нюхать...
Меня прорвало, я на память пересказал весь свой вчерашний день, от
пистолетов до ползучего гада. И тут он пришелся мне уж совсем по вкусу, мой
гость-нумизмат: его прорвало тоже. Он наговорил мне общих мест о кощунстве
самоистребления, потом что-то о душах, "сплетенных из грязи, нежности и
грусти", и о "стыдливых натурах, обращающих в веселый фарс свои глубокие
надсады", о Шернвале в Гринберге, об Амвросии Оптинском, о тайных пафосах
еврея, о половых загадках Гоголя и Бог весть еще о чем.
Баламут с тончайшим сердцем, ипохондрик, мизантроп, грубиян, весь
сотворенный из нервов, без примесей, он заводил пасквильности, чуть речь
заходила о том, перед чем мы привыкли благоговеть, -- и раздавал панегирики
всем, над кем мы глумились, -- и все это с идеальной систематичностью
мышления и полным отсутствием системы в изложении, с озлобленной
сосредоточенностью, с нежностью, настоянной на черной желчи, и с
"метафизическим цинизмом".
Не зная, чем еше высказать свои восторги (не восклицать же снова: "О
шельма!"), я пересел на стул, предоставив ему свалиться на мое канапе. И в
трех тысячах слов рассказал ему о том, чего он знать не мог: о Днепрогэсе и
Риббентропе, Освенциме и Осоавиахиме, об истреблении инфантов в
Екатеринбурге, об упорствуюших иобновленцах (туг он попросил подробнее, но я
подробнее не знал), о Павлике Морозове и о зарезавшем его кулаке Данилке.
Это его раздавило, он почернел и опустился. И только потом опять
заговорил: об искривлении путей человеческих, о своем грехе против человека,
но не против Бога в Церкви, о гефсиманском поте и врожденной вине.
А я ему -- тоже о врожденной вине и посмертных реабилитациях, о Пекине
и кизлярских пастбищах, о Таймыре и Нюрнберге, об отсутствии всех гарантий и
всех смыслов.
-- Когда израильтяне ездили на юг, к измаильтянам, они все, что имели,
меняли на бальзамические смолы. А мы -- что мы обменяем на бальзамические
смолы, если поедем на юг, к измаильтянам? Клятва, гарантия, порука, залог --
что найти взамен этому всему? Чем клясться, за кого поручиться и где хоть
один залог? Вот даже старец Даван, во всем изверившийся, клялся дочерьми, не
зная, что еше можно избрать предметом? А есть ли у когонибудь из нас во всей
России хоть одна дочь? А если есть, сможем ли мы поклясться дочерьми?..
Любивший дочерей мой собеседник высморкался и сказал: "Изрядно".
6. И тут меня вырвало целым шквалом черных и дураковатых фраз:
-- Все переменилось у нас, ото "всего" не осталось ни слова, ни вздоха.
Все балаганные паяцы, мистики, горлопаны, фокусники, невротики, звездочеты
-- все както поразбрелись по заграницам, еше до твоей кончины. Или, уже
после твоей кончины, у себя дома в России поперемерли-поперевешались. И,
наверное, слава Богу. Остались умные, простые, честные и работящие. Говна
нет и не пахнет им, остались бриллианты и изумруды. Я один только -- пахну.
Ну и еше несколько отшепенцев -- пахнут...
Мы живем скоротечно и глупо, они живут долго и умно. Не успев родиться,
мы уже подыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почемуто
вечен.
Кощей почемуто бессмертен. Всякая их идея непреходяща, им должно расти,
а нам умаляться. Прометей не для нас, паразитов, украл огонь с Олимпа, он
украл огонь для них, для мерзавцев...
-- О, не продолжай, -- сказал мне на это Розанов, --и перестань нести
околесицу...
-- Если я замолчу и перестану нести околесицу, -- отвечал я, -- тогда
заговорят камни. И начнут нести околесицу. Да. Я высморкался и продолжал: --
Они в полном неведении. "Чудовищное неведение Эдипа", только совсем
наоборот. Эдип прирезал отца и женился на матери по неведению, он не знал,
что это его отец и его мать, он не стал бы этого делать, если бы знал. А у
них -- нет, у них не так. Они женятся на матерях и режут отцов, не ведая,
что это по меньшей мере некрасиво.
И знал бы ты, какие они все крепыши, все теперешние русские. Никто в
России не боится щекотки,я один только во всей России хохочу, когда меня
щекочут. Я сам щекотал трех девок и с десяток мужиков -- никто не отозвался
ни ужимкой, ни смехом. Я ребром ладони лупил им всем под коленку -- никаких
сухожильных рефлексов. Зрачки на свет, правда, реагируют, но слабо. Ни у
кого ни одного камня в почках, никакой дрожи в членах, ни истомы в сердце,
ни белка в моче. Из всех людей моего поколения одного только меня не взяли в
Красную Армию, и то только потому, что у меня была изжога и на спине два
пупырышка...
("Хохо! -- сказал собеседник. -- Отменно".) -- И вот меня терзает эта
контрастность между ними и мною. "Прирожденные идиоты плачут, -- говорил
Дарвин, -- но кретины никогда не проливают слез". Значит, они кретины, а я
прирожденный идиот.
Вернее, нет, мы разнимся, как слеза идиота и улыбка кретина, как понос
и запор, как моя легкая придурь и их глубокая припизднутость (сто тысяч
извинений). Они лишили меня вдоха и выдоха, страхи обложили мне душу со всех
сторон, я ничего от них не жду, вернее, опять же нет, я жду от них сказочных
зверств и несказанного хамства, это будет вот-вот, с востока это начнется
или с запада, но это будет вот-вот.
И когда начнется -- я уйду, сразу и без раздумья уйду, у меня есть опыт
в этом, у меня под рукою яд, благодарение Богу. Уйду, чтобы не видеть
безумия сынов человеческих...
Все это проговорил я, давясь от слез. А проговорив, откинулся на спинку
стула, заморгал и затрясся. Собеседник мой наблюдал за мной с минуту, а
потом сказал:
7. -- Не терзайся, приятель, зачем терзаться? Перестань трястись,
импульсивный ты человек! У самого у тебя каждый день штук тридцать вольных
грехов, штук сто тридцать невольных, позаботься вначале о них. Тебе ли
сетовать на грехи мира и тягчить себя ими? Прежде займись своими
собственными. Во всеобщем "безумии сынов человеческих" есть место и для
твоей (как ты сладостно выразился?) "припизднутости". "Мир вечно тревожен и
тем живет". И даже напротив того: "Мы часто бываем неправдивы: чтобы не
"причинять друг другу излишней боли". Он же постоянно правдив. Благо тебе,
если ты увидишь Его и прибегнешь. Путь к почитанию Креста, по существу,
только начинается. Вот: много ли ты прожил, приятель? А -- совсем ничтожный
срок, а ведь со времени Распятия прошло всего
шестьдесят таких промежуточков. Все было недавно. "И оставь свои
выспренности", все еще только начинается.
Пусть говорят, что дом молитвы, обращенный в вертеп разбойников, не
сделаешь заново домом молитвы. "Но нежная идея переживет железные идеи.
Порвутся рельсы. Сломаются машины. А что человеку плачется при одной угрозе
вечной разлуки -- это никогда не порвется и не истощится". "Следует бросить
железо -- оно паутина -- и поверить в нужную идею". "Истинное железо --
слезы, вздохи и тоска. Истинное, что никогда не разрушится, -- одно
благородное".
Он много еще говорил, но уже не так хорошо и не так охотно. И зыбко,
как утренний туман, приподнялся с канапе и, как утренний туман, заколыхался,
а потом сказал еще несколько лучших слов -- о вздохе, корыте и свиньях -- и
исчез, как утренний туман.
Прекрасно сказано: "Все только начинается!" Нет, я не о том, я не о
себе, у меня-то все началось давно, и не с Василия Розанова, он только
распалил во мне надежду. У меня началось еше лет десять до того -- все
влитое в меня с отроческих лет плескалось внутри меня, как помои,
переполняло чрево и душу и просилось вон -- оставалось прибечь к самому
проверенному из средств: изблевать это все посредством двух пальцев. Одним
из этих пальцев стал Новый Завет, другим -- российская поэзия, то есть вся
русская поэзия от Гаврилы Державина до Марины (Марины, пишущей "Беда" с
большой буквы).
Мне стало легче. Но долго после того я был расслаблен и бледен. Высшие
функции мозга затухали оттого, что деятельно был возбужден один только
кусочек мозгов -- рвотный центр продолговатого мозга. Нужно было чтото
укрепляющее, и вот этот нумизмат меня укрепил -- в тот день, когда я был
расслаблен и бледен сверх всяких пределов.
Он исполнил функцию боснийского студента, всадившего пулю в эрцгерцога
Франца Фердинанда. До него было скопление причин, но оно так и осталось бы
скоплением причин. С него, собственно, не началось ничего, все только
разрешилось, но без него, убийцы эрцгерцога, собственно, ничего бы и не
началось.
Если б он теперь спросил меня: -- Ты чувствуешь, как твоя поганая душа
понемногу тентезируется? Я ответил бы:
-- Чувствую. Тентезируется. И ответил бы иначе, чем еще позавчера бы
ответил. Я прежде говорил голосом глуповатым и жалким, голосом, в котором
были только звон и блеянье, блеянье заблудшей овцы и звон потерянной драхмы
вперемешку. Теперь я уже знал кое-что о миссионерстве новых образцов и готов
был следовать им, если б даже меня об этом не просили. "Неумело"
благотворить и "по пустякам" анафемствовать.
Прекрасно сказано: "Люди, почему вы не следуете нежным идеям?" Это
напоминает вопрос какогото британца к вождю калимантанских каннибалов: "Сэр,
почему вы кушаете своих жен?" Я не знаю лучшего миссионера, чем повалявшийся
на моем канапе Василий Розанов.
Да, что он там сказал, уходя? О вздохе, о свиньях? "Вздох богаче
царства, богаче Ротшильда. Вздох -- всемирная история, начало ее и вечная
жизнь". Мы -- святые, а они -- корректные. К вздоху Бог придет. К нам --
придет. Но скажите, пожалуйста, неужели же Бог придет к корректному
человеку? У нас есть вздох. У них -- нет вздоха.
И тогда я понял, где корыто и свиньи.
8. А где терновый венец, и гвозди, и мука. И если придется, я защищу
это все как сумею. А если станут мне говорить, что Розанов был трусоват в
сфере повседневности, я, вопервых, скажу, что это враки, что ведь кроме
того, что мы знаем, мы не знаем ровно ничего. Но если это и в самом деле
так, можно отбояриться каким-нибудь убогим каламбуром, вроде того, например,
что трусость -- это хорошо, трусость позитивна и основывается на глубоком
знании вещей и, следовательно, опасении их. А всякая отвага -- по существу
-- негативное качество, заключающееся в отсутствии трусости. И балбес тот,
кто будет утверждать обратное.
Если мне скажут: случалось, он подличал в мелочах, иногда склонялся к
ренегатству и при кажущейся незыблемости принципов он, по собственному
признанию, "менял убеждения, как перчатки", уверяя при этом, что за каждой
изменой следует возрождение, -- если мне это скажут, я им отвечу в их же
манере: все это декларации человека, что жаловался и на собственный
"фетишизм мелочей" и кому (может быть, даже единственному в России) ни одна
мелочь ни разу не застила глаз.
Да, этот человек ни разу за всю жизнь не прикинулся добродетельным,
между тем как прикидывались все. А за огненную добродетель можно простить
вялый порок. Чтобы избежать приговоров пуристов, надо, чтобы сам порок был
лишен всякой экстремы. Чтобы избавиться от упреков разных мозгоебателей
вроде принца Гамлета, королеве Гертруде, прежде чем идти под венец, надо
было просто успеть доносить свои башмаки. Искупитель был во всем искушен,
кроме греха. Мы же не можем быть искушены во всех грехах -- чтобы знать им
цену и суметь отвратиться от них от всех.
Можно быть причастным мелкой лжи, можно быть поднаторевшим в пустяшной
неправедности -- пусть -- это как прививка от оспы -- это избавляет от той,
гигантской лжи (все дурни знаю, о чем я говорю).
А если скажут мне бабы, что выглядел он прескверно, что нос его был
мясист, а маленькие глаза постоянно блуждали и дурно пахло изо рта, и все
такое, -- я им, за...кам, отвечу так: "Ну так что же, что постоянно
блуждали? Честного человека только по этому признаку и можно отличить: у
него глаза бегают. Значит, человек совестлив и не способен на крупноплановое
хамство. У масштабных преступников глаза не шевелятся, у лучшей части моих
знакомых -- бегают. У Бонапарта глаза не шевелились. А Розанов сказал, что
откусил бы голову Бонапарту, если б встретил его где-нибудь. Ну как может
пахнуть изо рта человека, кто хоть мысленно откусил башку у Бонапарта?..
Он не был ни замкнут, ни свиреп, пусть не плетут вздора те, кто знает,
что в мире нет ничего шуточного (а он знал это лучше всех), -- эти люди
веселы и добры, и он поэтому был веселее всех и добрей. Только
легкомысленные люди замкнуты и свирепы.
А если (гадость какая!), а если заговорят о пресловутых "эротических
нездоровьях" Розанова, -- тут нечего и возражать. Тому, у кого в душе, от
юности до смерти, прочно стоял монастырь -- отчего бы и не позабавиться
иногда языческими кунсштюками, если б это, допустим, и в самом деле были
только кунсштюки и забавы?
И почему бы не позволить экскурсы в сексуальную патологию тому, в чьем
сердце неизменной оставалась Пречистая Дева? Ни малейшего ушерба ни для
Розанова, ни для Пречистой Девы.
Ему надо воздвигнуть монумент, что бы там ни говорили. Ему надо
воздвигнуть три монумента: на родине, в Петербурге и в Москве. Если мне
будут напоминать, что сам покойник настаивал: "Достойный человека памятник
только один -- земляная могила и деревянный крест, а монумента заслуживает
только собака", -- я им скажу, дуракам, что если и в самом деле на чтонибудь
годятся монументы, то исключительно только для напоминания о том, кто, по
зависящим или не зависящим от нас причинам, незаслуженно ускользнул из нашей
памяти. Антону Чехову в Ялте вовсе незачем ставить памятник, там и без того
его знает каждая собака. А вот Антону Деникину в Воронеже -- следовало бы --
каждая тамошняя собака его забыла, а надо, чтобы помнила каждая собака.
9. Короче, так. Этот гнусный, ядовитый старикашка, он --нет, он не дал
мне полного снадобья от нравственных немощей, -- но спас мне честь и дыхание
(ни больше ни меньше -- честь и дыхание).
Все тридцать шесть его сочинений, от самых пухлых до самых крохотных,
вонзились мне в душу и теперь торчали в ней, как торчат три дюжины стрел в
пузе святого Себастьяна.
И я пошел из дома в ту ночь, набросив на себя чтото вроде салопа, с
книгами под мышкой. В такой вот поздний час никто не набрасывает на себя
салопов и не идет из дома к друзьям -- фармацевтам с шовинистами под мышкой.
А я вот вышел -- в путь, пока еще ничем не озаренный, кроме тусклых
созвездий. Чередовались знаки Зодиака, и я вздохнул, так глубоко вздохнул,
что чуть не вывихнул все, что имею. А вздохнув, сказал:
"Плевать на Миклухо-Маклая, что бы он там ни молол. До тридцати лет,
после тридцати лет -- какая разница? Ну что, допустим, сделал в мои годы
император Нерон? Ровно ничего не сделал. Он успел, правда, отрубить башку у
брата своего, Британика. Но основное было впереди: он еще не изнасиловал ни
одной из своих племянниц, не поджигал Рима с четырех сторон и еще не задушил
свою маму атласной подушкой. Вот и у меня тоже -- все впереди!
Хохо, пускай мы всего-навсего говно собачье, а они брильянты, начхать!
Я знаю, какие они брильянты. И каких они еще навытворяют дел, более
паскуднейших, чем натворили, -- и это тоже знаю! Опали им гортань и душу.
Творец, они не заметят даже, что ты опалил им гортань и душу, все равно --
опали!"
Вот-вот! Вот что для них годится, я вспомнил: старинная формула
отречения и проклятия. "Да будьте вы прокляты в вашем доме и в вашей
постели, во сне и в дороге, в разговоре и в молчании. Да будут прокляты все
ваши чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и все тело ваше от темени до
подошвы ног!" ("Прелестная формула!")
Да будьте вы прокляты на пути в свой дом и на пути из дома, в лесах и
на горах, со щитом и на шите, на кровати и под кроватью, в панталонах и без
панталон! Горе вам, если вам, что ни день, омерзительно! Если вам, что ни
день, хорошо -- горе вам!
(Если хорошо -- четырежды горе!) В вашей грамоте и в вашей
безграмотности, во всех науках ваших и во всех словесностях, -- будьте
прокляты!. На ложе любви и в залах заседаний, на толчках и за пюпитрами,
после смерти и до зачатия -- будьте прокляты. Да будет так. Аминь.
Впрочем, если вы согласитесь на такое условие: мы драгоценных вас будем
пестовать, а вы нас -- лелеять, если вы готовы растаять в лучах моего добра,
как в лучах Ярилы растаяла эта проблядь Снегурочка, -- если согласны, я
снимаю с вас все проклятия. Меньше было бы заботы о том, что станется с моей
Землей, если б вы согласились. Ну да разве вас уломаешь, ублюдков? Итак,
проклятие остается в силе. Пускай вы изумруды, а мы наоборот. Вы прейдете,
надо полагать, а мы пребудем. Изумруды канут на самое дно, а мы поплывем, в
меру полые, в меру вонючие, -- мы поплывем.
Я смахивал, вот сейчас, на оболтусов рыцарей, выходящих от Петра
Пустынника, доверху набитых всякой всячиной, с прочищенными мозгами и с
лицом, обращенным в сторону Гроба Господня. Чередовались знаки Зодиака.
Созвездия круговращались и мерцали. И я спросил их: "Созвездия, ну хоть
теперь-то вот -- вы благосклонны ко мне?" -- "Благосклонны", -- ответили
созвездия.
Моя маленькая лениана
Для начала - два вполне пристойных дамских эпиграфа: Надежда
Крупская - Марии Ильиничне Ульяновой: "Все же мне жалко, что я не
мужчина, я бы в десять раз больше шлялась" (1899).
Инесса Арманд (1907): "Меня хотели послать еще на 100 верст к се-
веру, в деревню Койду. Но во-первых, там совсем нет политиков , а
во-вторых, там, говорят, вся деревня заражена сифилисом, а мне это не
очень улыбается".
Впрочем, можно следом пустить еще два дамских эпиграфа, но только
уже не вполне пристойных:
Галина Серебрякова о ночах Карла Маркса и Женни фон Вестфален:
"Окружив его заботой, Женни терпеливо писала под диктовку Карла. А
Карл с сыновней доверчивостью отдавал ей свои мысли. Это были счастли-
вые минуты полного единения. Случалось, до рассвета они работали вмес-
те. Но только люди, жившие за стеной, жаловались на то, что у них но-
чами "не прекращаются разговоры и скрип ломких перьев" (в серии ЖЗЛ).
Инесса Арманд - Кларе Цеткин. "Сегодня я сама выстирала свои жабо
и кружевные воротнички. Вы будете бранить меня за мое легкомыслие, но
прачки так портят, а у меня красивые кружева, которые я не хотела бы
видеть изорванными. Я все это выстирала сегодня утром, а теперь мне
надо их гладить. Ах, счастливый друг, я уверена, что Вы никогда не за-
нимаетесь хозяйством, и даже подозреваю, что Вы не умеете гладить. А
скажите откровенно, Клара, умеете Вы гладить? Будьте чистосердечны, и
в вашем следующем письме признайтесь, что Вы совсем не умеете гла-
дить!" (январь 1915).
Ну а теперь к делу. То есть к выбранным местам из частной и дело-
вой переписки Ильича с того времени, как он научился писать, и до того
(1922) времени, как он писать разучился.
В 1895 году он еще гуляет по Тиргартену, купается в Шпрее. Посе-
тив Францию, сообщает: "Париж - город громадный, изрядно раскинутый".
Но уже в 96-ом году Ильич помещен на всякий случай в дом предва-
рительного заключения в Санкт-Петербурге:
"Литературные занятия заключенным разрешаются. Я нарочно справ-
лялся об этом у прокурора. Он же подтвердил мне, что ограничений в
числе пропускаемых книг нет".
Оттуда же он пишет сестрице:
"Получил вчера припасы от тебя, (...) много снеди (...) чаем,
например, я мог бы с успехом открыть торговлю, но думаю, что не разре-
шили бы, потому что при конкуренции с местной лавочкой победа осталась
бы несомненно за мной.
Все необходимое у меня здесь имеется, и даже сверх необходимого.
Свою минеральную воду я получаю и здесь: мне принося ее из аптеки в
тот же день, как закажу".
Одна только просьба: "Хорошо бы получить стоящую у меня в ящике
платяного шкафа овальную коробку с клистирной трубкой" (1896).
А дальше, разумеется, Шушенское.
"В Сибири вообще в деревне очень и очень трудно найти прислугу, а
летом просто невозможно" (1897).
"Я еще в Красноярске стал сочинять стихи:
В Шуше, у подножия Саяна...
но дальше первого стиха ничего, к сожалению, не сочинил".
Младший братец его, Дмитрий Ульянов, тоже угодил в тюрьму, и вот
какие советы из Шушенского дает ему старший брат:
"А Митя? Во-первых, соблюдает ли он диету в тюрьме? Поди, нет. А
там, по-моему, это необходимо. А во-вторых, занимается ли он гимнасти-
кой? Тоже, вероятно, нет. Тоже необходимо. Я по крайней мере по своему
опыту знаю и скажу, что с большим удовольствием и пользой занимался на
сон грядущий гимнастикой. Разомнешься, бывало, так, что согреешься да-
же. Могу порекомендовать ему и довольно удобный гимнастический прием
(хотя и смехотворный) - 50 земных поклонов" (1898).
И, сверх того, ожидание невесты Надежды Константиновны и будущей
тещи Елизаветы Васильевны. Наконец приезжают. Вот как он сообщает об
этом приезде своей матушке:
"Я нашел, что Надежда Конс-на выглядит неудовлетворительно. Про
меня же Елизавета Васильевна сказала: "Эк Вас разнесло!" - отзыв, как
видишь, такой, что лучше и не надо" (1898).
"Мы с Надей начали купаться".
А когда закончились купальные сезоны - "катаюсь на коньках с пре-
великим усердием и пристрастил к этому Надю" (1898).
Европа после Шушенского, само собой, дерьмо собачье. "Глупый на-
род - чехи и немчура" (Мюнхен, 1900). "Мы уже несколько дней торчим в
этой проклятой Женеве. Гнусная дыра, но ничего не поделаешь" (1908).
"Париж - дыра скверная" (1910).
Блистательные сентенции вроде: "Я вовсе не нахожу ничего смешного
в заигрывании с религией, но нахожу много мерзкого" (1909).
"Мы все ездим с Надей на велосипедах кататься" (1909). "Ехал я из
Жювизи, и автомобиль раздавил мой велосипед (я успел соскочить). Пуб-
лика помогла мне записать номер, дала свидетелей. Я узнал владельца
автомобиля (виконт, черт его дери) и теперь сужусь с ним через адвока-
та. (...) Надеюсь выиграть". (Париж, 1910).
"Погода стоит такая хорошая, что я надеюсь снова взяться за вело-
сипед, благо процесс я выиграл и скоро должен получить деньги с хозяи-
на автомобиля" (Париж, 1910). "Я не верю, что будет война" (Краков,
1912). "А насчет женского органа пусть напишет Надежда Константиновна"
(Краков, 1914).
И драгоценные добавления в письмах Надежды Константиновны:
"Новый год мы встречали вдвоем с Володей, сидючи над тарелками с
простоквашей" (январь 1914).
"Собираемся взять прислугу, чтобы не было большой возни с хозяйс-
твом и можно было бы уходить на далекие прогулки" (Краков, 1914).
"Сегодня Володя ездил на велосипеде довольно далеко, только шина
у него лопнула" (Краков, лето 1914).
О своем друге Максиме Горьком Ильич помнит неизменно: "Горький
изнервничался и раскис" (1910). "Горький всегда был архибесхарактерным
человеком". Или: "Бедняга Горький! Как жаль, что он осрамился!" И нес-
колько позднее: "И это Горький! О, теленок!"
Однако началась война. Бегство из Кракова. И,"сидючи" в нейт-
ральной Швейцарии, тов. Шляпникову: "Лозунг мира - это обывательский,
поповский лозунг" (17 октября 1914 года).
А милой Инессе Арманд: "...Даже мимолетная связь и страсть поэ-
тичнее, чем поцелуи без любви пошлых и пошленьких супругов". Так Вы
пишете. И так собираетесь писать в брошюре.
Логично ли противопоставление? Поцелуи без любви у пошлых супру-
гов грязны. Согласен. Им надо противопоставить ...что?... Казалось бы,
поцелуи с любовью? А Вы противопоставляете "мимолетную" (почему мимо-
летную) "страсть" (почему не любовь?). Выходит, по логике, будто поце-
луи без любви (мимолетные) противопоставляются поцелуям без любви суп-
ружеским".
Странно. Не лучше ли противопоставить мещански-интеллигентски-крестью
янский брак без любви пролетарскому браку с любовью "(24 января 1915).
И ей же:"Требование "свободы любви " советую вовсе выкинуть. Это
выходит действительно не пролетарское, а буржуазное требование.Дело не
в том, что Вы хотите субьективно понимать под этим.Дело в обьективной
логике классовых отношений в делах любви " ( 17 января 1915).
И опять ей: " Если уж непременно хотите, то мимолетная связь -
страсть может быть и грязная, может быть и чистая "( 24 января 1915).
" У нас опять дожди.Надеюсь, небесная канцелярия выльет всю лишнюю вою
ду к Вашему приезду, и тогда будет хорошая погода " ( 4 июня 1915). "
Крепко, крепко жму руку, мой дорогой друг ".
И необходимость постоянно печатать свои очередные брошюры с очею
редными тезисами. Спустя два с лишним года, уже будучи вождем большею
висткого правительства, он будет давать такие распоряжения: " Реквизию
ровать 30000 ведер вина и спирта в винных складах. Есть - ли бумажка
от Военно - Революционного Комитета, чтобы спирт и вино не выливалось,
а ТОТЧАС же были проданы в Скандинавию? Написать ее тотчас " ( 9 ноябю
ра 1917).А пока он не вождь, тов. Карпинскому:
" Дорогой товарищ! Мы ужасно обеспокоены отсутствием от Вас весю
тей и корректур ( моей брошюры).Неужели наборщик опять запил? " ( 20
февраля 1915).
Тов Зиновьеву: " Не помните ли фамилию Кобы? Привет , Ульянов ".
( 3 августа 1915).
Тов. Карпинскому: " Большая просьба: узнайте фамилию Кобы " ( 9
ноября 1915).
Все. Февральский переворот в России. Ленин: " Нервы взвинчены сую
губо нужно скакать, скакать ". " Мы боимся, что выехать из проклятой
Швейцарии не скоро удастся ". " Нужен отдельный вагон для революционею
ров "." Я могу одеть парик ". " Хорошо бы попробовать у немцев пропусю
ка - вагон до Копенгагена". " Почему бы и нет? Я не могу этого сдею
лать. А Трояновский и Рубакин и К` - могут. О, если бы я мог научить
эту сволочь!" ( март 1917).
Инессе Арманд: " Вы скажете, может быть, что немцы не дадут нам
вагона. Давайте пари держать, что дадут ". " Нет ли в Женеве дураков
для этой цели? " ( 19 марта 1917).
" Германское правительство лояльно охраняло экстерриториальность
нашего вагона. Привет, Ульянов!" ( 14 апреля 1917).
В письмах послезалповских, послеавроровских - нет ничего триумю
фального. Напротив того: " Республика" в опасности. Необходимы срочные
меры . Например , такие :
" Нужно запретить Антонову называть себя Антоновым - Овсеенко. Он
должен называться просто тов. Овсеенко " ( 14 марта 1918).
" Аресты, которые должны быть произведены по указанию тов. Петерю
са, имеют исключительно большую важность и должны быть произведены с
большой энергией ".
Тов. Зиновьеву в Петроград:
" Тов. Зиновьев! Только сегодня мы узнали в ЦК, что в Питере раю
бочие хотят ответить на убийство Володарского массовым террором и что
Вы их удержали.
Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резою
люциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революцию
онную инициативу масс, вполне правильную.
Это не-воз-мож-но! Надо поощрить энергию и массовидность террою
ра! " ( 26 ноября 1918 ).
Тов. Сталину в Царицын: " Будьте беспощадны против левых эсеров и
извещайте чаще ". " Повсюду надо подавить беспощадно этих жалких и исю
теричных авантюристов " ( 7 июля 1918).
Тов. Сокольникову:
" Я боюсь, что Вы ошибаетесь, не применив строгости. Но если Вы
абсолютно уверены, что нет сил для свирепой и беспощадной расправы, то
телеграфируйте " ( 24 сентября 1918).
В Пензенский губисполком: " Необходимо произвести беспощадный
массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев.Сомнительных
запереть в концентрационный лагерь вне города. Телеграфируйте об исю
полнении ". ( 9 августа 1918).
Тов Федорову, председателю Нижегородского губисполкома:
" В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь
все силы, навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни
проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.п.
Ни минуты промедления " ( 9 августа 1918 ) .
Не совсем понятно, кого же убивать. Проституток, спаивающих солю
дат и бывших офицеров? Или проституток, спаивающих солдат, а уже отю
" ... будьте образцово - беспощадны " .
Тов Шляпникову, в Астрахань:
" Налягте изо всех сил, чтобы поймать и расстрелять астраханских
взяточников и спекулянтов. С этой сволочью надо расправиться так, чтою
бы на все годы запомнили " ( 12 декабря 1918).
Телеграмма в Саратов, тов. Пайкесу:
"Расстреливать,никого не спрашивая и не допуская идиотской волою
киты" ( 22 августа 1918).
Тов. Сталину в Петроград:
" Вся обстановка белогвардейско го наступления на Петроград засю
тавля ет предположить наличность в нашем тылу, а может быть и на самом
фронте, организованного предательства. Только этим можно объяснить наю
падение / Юденича/ со сравнительно незначительными силами, стремителью
ное продвижение вперед.
Просьба обратить усиленное внимание на это обстоятельство, прию
нять экстренные меры для раскрытия заговоров " (27 мая 1919).
" Предупреждаю, за это председателей губисполкомов буду арестовыю
вать и добиваться расстрела их " ( 20 мая 1919).
Тов. Зиновьеву: " Вы меня зарезали! " ( 7 августа 1919).
В отдел топлива Московского Совдепа :
" Дорогие товарищи. Можно и должно мобилизовать московское насею
ление поголовно и на руках вытащить из леса достаточное количество
дров ( по кубу, скажем, на взрослого мужчину).
Если не будут приняты героические меры, я лично буду проводить в
Совете Обороны и в ЦК не только аресты всех ответственных лиц, но и
расстрелы. Нетерпимы бездеятельность и халатность.
С коммунистическим приветом , Ленин " ( 18 июня 1920 ) .
В Президиум Московского Совета рабочих и красноармейских депутаю
тов: " Дорогие товарищи! Вынужден по совести сказать, что ваше постаю
новление так политически безграмотно и так глупо, что вызывает тошною
ту. Так поступают только капризные барышни и глупенькие русские интелю
лигенты.
Простите за откровенное выражение своего мнения и примите коммую
нистический привет от надеющегося,что вас проучат тюрьмой за бездейю
ствие" ( 12 октября 1918 ) .
Глебу Кржижановскому:
" Мобилизовать всех без изъятия инженеров, электротехников, всех
кончивших физико-матем. факультеты и пр. Обязанность: в неделю не мею
нее 2-х лекций. Обучить не менее 10-и ( 50-и) человек электричеству.
Исполнить - премия .А не исполнить - тюрьма . " ( декабрь 1920 ) .
Тов Чичерину :
" Пусть Сталин поговорит начистоту с турецкой делегацией " .
Получает донос на врачей, комиссующих раненых красных солдат,
когда те еще " вполне способны воевать ":
"...организовать тайный надзор и слежку за поведением этих враю
чей, чтобы изобличить их, собрав свидетелей и документы, а потом прею
дать суду " ( 20 ноября 1918).
В ответ на жалобу М.Ф.Андреевой относительно арестов интеллигеню
ции: " Нельзя не арестовывать, для предупреждения заговоров, всей
этой околокадетской публики.Прступно не арестовывать ее. Лучше, чтобы
десятки и сотни интеллигентов посидели деньки и недельки. Ей - ей,
лучше " ( 18 сентября 1919).
Максиму Горькому о том же: " Короленко ведь почти меньшевик.Жалю
кий мещанин, плененный буржуазными предрассудками ". Нет, таким " таю
лантам " на грех посидеть недельки в тюрьме ". " Интеллектуальные силы
рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и
ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом
нации. На деле это не мозг, а говно " ( 15 сентября 1919).
Тов Крестьянскому :
" Брошюра напечатана на слишком роскошной бумаге.По-моему надо
отдать за эту трату роскошной бумаги и типографских средств под суд,
прогнать со службы и арестовать кого следует " ( 2 сентября 1920).
"Неумный человек или саботажник редактировал ее ? "
Тов. Сталину в Харьков:
"Пригрозите расстрелом этому неряхе, который, заведуя связью, не
умеет и добиться полной исправности телефонной связи со мной " ( 16
февраля 1920).
Тов Каменеву :
" По - моему нужен секретный циркуляр против клеветников, бросаю
ющих клеветнические обвинения под видом " критики " ( 5 марта 1921 ).
Смольный , Зиновьеву :
" Знаменитый физиолог Павлов просится за границу. Отпустить за
границу Павлова вряд ли рационально, так как и раньше он высказывался
в том смысле, что, будучи правдивым человеком, не сможет, в случае
возникновения соответсвенных разговоров, не высказаться против советю
ской власти и коммунизма в России.
Ввиду этого желательно было бы, в виде исключения, предоставить
ему сверхнормативный паек " ( 25 июня 1920).
Каменеву и Сталину :
" Опасность, что с сибирскими крестьянями мы не сумеем поладить,
чрезвычайно велика и грозна, а тов. Чупкаев несомненно слаб, при всех
его хороших качествах, - он совершенно незнаком с военным делом " ( 9
марта 1921 ) .
Шмидту , Троцкому , Цурюпе , Шляпникову , Рыкову , Томскому :
" Прошу Вас собрать совещание наркомов - об оздоровлении фабрик и
заводов путем сокращения количества едоков " ( 2 апреля 1921 ) .
В Совет Труда и Обороны :
" Перетряхнуть Московский гарнизон, уменьшив количество и повысив
качество " .
Тов. Брюханову :
" Сейчас же начать кампанию беспощадных арестов за нерадение
(...). НКпрод должен установить по губерниям и уездам ответственных
лиц, чтобы знать, кого сажать " ( 25 мая 1921).
Тов . Пеображенскому :
" Что он реакционер, охотно допускаю. Но их надо иначе изоблию
чать. Изобличи на точном факте, поступке, заявлении. Тогда посадим.
Надо выработать приемы ловли спецов и наказания их " ( 19 апреля
1921 ) .
Очень мило . В.Молотову :
" Прелагаю уволить Абрамовича тотчас .
Федоровскому предоставить объяснения, как он мог принять на службу
Абрамовича .
Федоровского за это наказать примерно " ( 10 июня 1921 ) .
И шуточки:
" Тов. Цурюпа!Не захватите ли в Германию Елену Федоровну Размирою
вич? Крыленко очень обеспокоен ее болезнью. Здесь вылечиться трудно, а
немцы выправят. По- моему, надо бы ее арестовать и по этапу выслать в
германский санаторий. Привет! Ленин " ( 7 апреля 1921).
И без шуток :
" Если после выхода советской книги ее нет в библиотеке, надо,
чтобы Вы ( и мы) с абсолютной точностью знали, кого посадить " (
Тов.Литкенсу, 17 мая 1921).
Тов . Горбунову :
" Ведь есть ряд постановлений СТО об ударности Гидроторфа. Явно
они забыты. Это безобразие! Надо найти виновных и отдать их под суд "
( 10 февраля 1922).
Тов. Каменеву :
" Почему это задержалось? // имеется в виду печатание ленинских
"Тезисов о внешней торговле " // Ведь я давал срока 2-3 дня! Христа
ради, посадите Вы за волокиту в тюрьму кого - нибудь!.. Ваш Ленин " (
11 февраля 1922).
" Наши дома загажены подло. /.../Надо в 10 раз точнее и полнее
указать ответственных лиц и сажать в тюрьму беспощадно " ( 8 августа
1921).
" От Центропечати требуйте быстрой рассылки " Наказа СТО ", иначе
я их посажу ".
" Позвоните Беленькому и скажите, что я зол ". А Брюханову и Пою
тяеву :
" Если еще раз поссоритесь,обоих прогоним и посадим " ( август
1921) .
" Медленно оформляли заказ на водные турбины! В коих у нас страшю
ный недостаток! Это верх безобразия и бесстыдства! Обязятельно найдите
виновных, чтобы мы этих мерзавцев могли сгноить в тюрьме " ( 13 сеню
тября 1921).
" Если у Вас в Баку еще есть следы ( хотя бы даже малые) вредных
взглядов и предрассудков ( среди рабочих и интеллигентов), пишите мне
тотчас. Беретесь ли Вы сами разбить эти предрассудки и добиться лоялью
ности или нужна помощь ? " ( 2 апреля 1921 ) .
Либо дурак , либо саботажник злостный мог пропустить эту книгу .
Прошу расследовать и назвать мне всех ответственных за редактирою
вание и выпуск этой книги лиц " ( 7 августа 1921 ) .
О Прокоповиче и Кусковой :
" Газетам дадим директиву завтра же начать на сотню ладов и изо
всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течею
ние 2-х месяцев ".
Наркому почт и телеграфа :
" Обращаю Ваше серьезное внимание на безобразие с моим телефоном
из деревни Горки.
Посылаемые вами лица мудрят, ставят ни к чему какие - то особеню
ные приборы. Либо они совсем дураки, либо очень умные саботажники ".
Бедняга профессор Тихвинский, управляющий петроградскими лабораю
ториями Главного нефтяного комитета. Одной фразы Ильича было достаточю
но: " Тихвинский не случайно арестован: химия и контрреволюция не исю
ключают друг друга " ( сентябрь 1921). Расстрелян в 1921 году.
В Главное управление угольной промышленности :
" Имеются некоторые сомнения в целесообразности применения врубою
вых машин. Тот производственный эффект, который ожидает от применения
врубовых машин тов. Пятаков, явно преувеличен. Киркой лучше и дешевю
ле " ( август 1921).
В комиссию Киселева :
"Я решительно против всякой траты картофеля на спирт. Спирт можно
и должно делать из торфа. Надо это производство спирта из торфа раз-
вить" (11 сентября 1921 года).
Это напоминает нам деловую записку от 26 августа 1919:
"Сообщите в Научно-пищевой институт, что через три месяца они
должны предоставить точные и полные данные о практических успехах вы-
работки сахара из опилок".
Ну, это ладно. Воображаю, как вытягивалась морда у наркома
просвещения Анатолия Луначарского, когда он получал от вождя такие де-
пеши:
"Все театры советую положить в гроб" (26 августа 1921).
Или телеграммы: "Какие вопросы Вы признаете важнейшими, а какие -
ударными! Прошу краткого ответа" (8 апреля 1921).
Для Политбюро ЦК РКП(б): "Узнал от Каменева, что СНК единогласно
принял совершенно неприличное предложение Луначарского о сохранении
Большой Оперы и Балета" (12 января 1922).
Раздражение еще вызывают поэт Маяковский и Народный комиссариат
юстиции.
Тов. Богданову:
"Мы еще не умеем гласно судить за поганую волокиту,за это весь
Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках.И я еще не потерял
надежды, что всех нас когда-нибудь за это поделом повесят" (23 де-
кабря 1921).
Тов. Сокольникову:
"Не спит ли у нас НКЮст? Тут нужен ряд образцовых процессов с
применением жесточайших кар. НКЮст, кажись, не понимает, что новая
экономическая политика требует новых способов, новой жестокости кар.
С коммунистическим приветом. Ленин" (11 февраля 1922).
Начинается изгнание профессуры.
Каменеву и Сталину:
"Уволить из МВТУ 20-40 профессоров. Они нас дурачат". (21 фев-
раля 1922).
Ф.Э. Дзержинскому:
"К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров. Надо
это подготовить тщательнее. Обязать членов Политбюро уделять 2-3 ча-
са в неделю на просмотр ряда изданий и книг. Собрать систематические
сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности
профессоров и писателей. Поручите все это толковому, образованному и
аккуратному человеку в ГПУ.
Не все сотрудники "Новой России" - кандидаты на высылку за гра-
ницу. Другое дело питерский журнал "Экономист". Это, по-моему, явный
центр белогвардейцев. В No 3 напечатан на обложке список сотрудни-
ков. Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организа-
ция ее шпионов, слуг, растлителей учащейся молодежи. Надо поставить
дело так, чтобы этих вредителей изловить и излавливать постоянно и
систематически высылать за границу.
Прошу показать это секретно, не разглашая, членам Политбюро с
возвратом. Вам и мне." (19 мая 1922).
А тов. Кржижановский, которому было поручено 10-50 человек обу-
чить электричеству, надорвался и тоже захотел в Европу.
Тов. Сталину:
"Прошу немедленно поручить НКИнделу запросить визу для въезда в
Германию Глеба Максимилиановича Кржижановского и его жены Зинаиды
Павловны Кржижановской.
Речь идет о лечении грыжи.
С коммунистическим приветом. Ленин" (25 апреля 1922).
А тов. Иоффе обязан лечить в Европе свой невротический недуг,
который заключается вот в чем.
Тов. Иоффе:
"Во-первых, Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что ЦК -
это я. Такое можно писать только в состоянии большого нервного разд-
ражения и переутомления.
Зачем же так нервничать, что писать совершенно невозможную, со-
вершенно невозвожную фразу, будто ЦК - это я? Это переутомление. От-
дохните серьезно. Обдумайте, не лучше ли за границей. Надо вылечить-
ся вполне". (17 марта 1921).
¦
No 1 ¦ Библиотечка газеты СОВЕТСКАЯ МОРАЛЬКА
¦
ДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД
МОЯ МАЛЕНЬКАЯ ЛЕНИНИАНА
Венедикт Ерофеев
ДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД
МОСКВА
И тут же следом - Г.М. Кржижановскому:
"Я должен тыкать носом в мою книгу, ибо иного плана серьезного
нет и быть не может". (5 апреля 1921).
А тов. Чичерин вовсе и не просил о лечении, но получилось так:
тов. Чичерин представлял нашу державу на Генуэзской конференции с
только недавно опубликованным напутствием Ленина:
"Ноту по поводу отсрочки Генуэзской конференции следует соста-
вить в самом наглом и издевательском тоне, так, чтобы в Генуе почув-
ствовали пощечину. Действительное впечатление можно произвести толь-
ко сверхнаглостью. (...) Нельзя упускать случая" (25 февраля 1922).
В. Молотову:
"Сейчас получил 2 письма от Чичерина. Он ставит вопрос о том,
нельзя ли на Генуэзской конференции за приличную компенсацию (продо-
вольственная помощь и пр.) согласиться на маленькие изменения нашей
Конституции, именно представительство других партий в Советах. Сде-
лать это в угоду американцам.
Это предложение Чичерина показывает, по-моему, что его надо ле-
чить, немедленно отправить в санаторий" (23 января 1922).
И через день тому же Молотову:
"Это и следующее письмо Чичерина явно доказывают, что он болен,
и сильно болен. Мы будем дураками, если тотчас и насильно не сошлем
его в санаторий" (24 января 1922).
И в заключении - два негромких аккорда. Первый из них вызывает
слезы, второй - тоже.
Тов. Уншлихту:
"Гласность ревтрибуналов (уже) не обязательна. Состав их уси-
лить Вашими людьми, усилить их всяческую связь с ВЧК, усилить быст-
роту и силу их репрессий. Поговорите со Сталиным, покажите ему это
письмо" (31 января 1922).
Тов. Каменеву:
"Не можете ли Вы распорядиться о посадке цветов на могиле Инес-
сы Арманд?" (24 апреля 1921).
Москва, 5-6 февраля 1988.
ДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД
Издатели прилагают список ссылок на использованные в тексте ра-
боты В.И. Ульянова (Ленина). Том и ссылка указаны по 5 изданию ПСС
Т. 47, стр. 120,241. Т. 49, стр. 15,51,52,56,66,79,161,404,405,
406,433. Т. 50, стр. 5,50,114,142,143,165,191,192,208,219,318,325.
Т. 51, стр. 31,48,52,134,216,222,273. Т. 52, стр. 38,91,93,100,123,
125,128,132,155,166,196,212,263. Т. 54, стр. 87,110,136,137,149,159,
160,161,177,183,243,256. Т. 55, стр. 9,15,17,18,35,53,56,88,92,109,
114,123,152,242,296,303,306,307,329,348,352.
Издатели предупреждают, что в некоторых случаях автор допускает
вольное цитирование, не искажающее общие смысл, стиль и направлен-
ность работ В.И. Ульянова (Ленина).
