- Скажите ему, чтобы забил на вечер одно место для дальнего родственника.
Он поймет.
Невозмутимый собеседник обещал сказать и повесил трубку. До начала шоу
оставалось еще немало времени; я решил, что добрый бобриный хмель не должен
улетучиться, и потому отправился добавлять. Понятное дело, концессионные
магазины для меня были закрыты, с их десятками сортов виски, джина,
коньяков и прочих, даже по названию неизвестных мне напитков. Покупать же
доллары, чтобы затем пропить их, было бы разорением. Оттого путь мой лежал
к Житнему рынку.
Чудовищно переполненный, проскрежетал мимо 71-й автобус, обдав дымом от
горящих дровяных чурок. Мне было не к спеху, я гулял, и в предвкушении
радости непогода менее тяготила.
Как обычно вздохнув на раззолоченную Андреевскую церковь, императорскую
бонбоньерку невозвратных времен, тронулся я вниз по извилистому спуску. На
его разбитой, взломанной талыми водами мостовой одинокие косматые
художники, переставляя на табуретах свои пестрые изделия, тщетно ждали
гуляющего концессионера, которому придет блажь купить для своей заморской
гостиной лаковую писанку или матрешку - президента Киевской республики с
вложенными внутрь известнейшими депутатами...
Куда больше, чем кустарей, сшивалось на Андреевском бродяг: поджаривали
что-то на кострах из мусора (не крыс ли?), ели, резались в засаленные
карты. И тут стояла все та же плотная вонь, запах бомжей... Патрули полиции
или межрегиональников их не трогали, кроме особых случаев, когда город
объявлялся на военном положении. Тогда бездомных загоняли в огромные крытые
грузовики и вывозили, кого сумели изловить, во временные лагеря. Впрочем,
большинство бомжей успевало рассеяться по заброшенным кварталам и подземным
коммуникациям - и во время любых волнений первенствовало в грабежах и
разбое.
Наконец, я подошел к Житнему рынку - здоровенной стеклобетонной коробке,
украшенной эмблемами древних торговых путей. Смешно! Тысячу лет назад мы
слыли добрыми купцами, везли товары на Запад.
Длинные прилавки в квадратном гулком здании мне были знакомы с детства.
Тогда сидели за ними чистые, полные достоинства крестьяне, насыпав перед
собою груды крепких овощей или кудрявой вымытой зелени; молодцы в мясных
рядах лихо рубили туши, разворачивали пласты нежно-розовой свинины...
Теперь же все плодородные земли и пастбища подгребли западные агрофирмы. С
их техникой и удобрениями, да с нашей, самой дешевой в мире, рабсилой,
продуктов, конечно, производят побольше, чем при советской власти,
новедьхозяин-барин: вселучшеезабираютконцессии, а крохи с барского стола
получаем мы по талонам либо в благотворительных столовых...
Крестьянский рынок умер, зато расплескалась бурно и похабно стихия
вещевого обмена. Сейчас, когда большинство товаров стало доступно лишь
держателям валюты, когда и за сотни миллионов гривен я не купил бы в
государственном магазине стиральную машину или электрочайник, - это был
единственный способ жизни... За прилавками менялись дорогими вещами и
мелочовкой из бабушкиных шкатулок, ударяли друг друга по рукам, затевали
драки, наполняя зал криками и крутой матерщиной.
Однако мне были нужны не меновщики, не торговцы валютой и не разносчики
порносадистских журналов, мрачным шепотом предлагавшие свой товар, В
укромном углу, под лестницей нашел я людей отрешенно-строгих,
сосредоточенно куривших; через плечо у них висели большие сумки. То были
бутлегеры. Истинные спасатели для нас, подданных республики, которой едва
на хлеб агрофирмы оставляли зерна - что уж говорить о водке!..
Моя физиономия достаточно бородата, чтобы никто не принял меня за
полицейского или эрэсбиста. Но, видимо, недавно случилась облава, поскольку
ребята не торопились открывать закрома, а один даже сказал, что я обращаюсь
не по адресу.
И тут возник странноватый человек, которого я нередко встречал на
развалах и толкучках. Промышлял он чепухой - носками домашней вязки,
старыми дешевыми книгами, - но среди торгашей пользовался немалым почетом.
Должно быть, не вымерло у нас племя бродячих полушутов, полупророков: люди
толпы потешаются над ними за их добровольную нищету и заумные речи, но в
глубине души суеверно побаиваются... Густые волосы лебединой белизны лежат
на плечах - и волосок не выпал с юности; длинное, породистое, с выпяченной
нижней губой лицо без алкогольного румянца-бережет себя, насколько может!..
Лет, пожалуй, под семьдесят; вид слегка надменный - сущий граф в изгнании.
Раньше мы не здоровались; теперь "граф" кивнул мне, затем небрежно бросил
бутлегерам:
- Кто дает быстро, дает дважды!
Мигом ближайшая сумка была раскрыта, и я увидел запечатанные горлышки
-вина из государств сопредельных и дальних, Галиции, Новороссии, из
главного винного погреба Румынского королевства - провинции Молдова... Я
выбрал виноградную настойку, вонючую, но забористую пародию на коньяк,
которую штампует (и тем живет) Федерация Буковины и Подолии. Три миллионных
купюры перешло из моего бумажника в ухватистую лапу бутлегера; дрожащей
рукой я спрятал покупку во внутренний карман - и лишь тогда вспомнил о
"графе".
Он стоял перед мной, непонятно усмехаясь, подняв плечи и держа руки в
карманах замызганного пальтишка. И вдруг проговорил сварливым, каркающим
голосом:
- Астрея, молодой человек! Астрея! Да откликнется ваше сердце на это имя,
когда услышите его!..
Смутно знакомое слово заметалось в памяти, ища свою ячейку. "Богиня
справедливости - у греков, римлян? ВекАстреи - золотой век... Масонская
ложа, что ли?!"
Я мучился, рожая ответ, когда "граф" сказал:
- Не пройдите мимо, когда откроется дверь.
Быстро отвернулся, забросил за спину грязный туристский вещмешок, и тут
же сутулые плечи его и белые кудри поглотила толпа. Бутлегеры одобрительно
выматерились, точно им показали цирковой номер.
Цель моего прихода на рынок была достигнута; пробормотав благодарность, я
устремился к дверям. Вдруг мощно дрогнул пол, в десяти шагах от меня
разлетелись огненно-дымные стрелы. Жаркое дуновение бросило капли на мое
лицо. Стерев их, я увидел на пальцах чужую кровь. Истошно завопила женщина,
вскочив на прилавок; масса людей шумно вскипела, где-то уже сыпались
стекла, визжали задавленные.
Судорожным движением прижав бутылку, я плюхнулся на живот: главным моим
желанием было втиснуться в прилавок, чтобы не растоптали. Боже мой, очки!
Нет, к счастью, не раздавил, стекла целы, оправа тоже пока что держится...
Ахнул второй взрыв - от входа били из американского сорокамиллиметрового
гранатомета, и хотелось бы знать, в кого.
Скоро положение выяснилось. Не отрывая головы от пола, я услышал
торопливый лай "Калашникова". Стреляли со стороны, противоположной входу,
через головы метавшейся толпы. Не иначе, как хозяева рынка, местные
рэкетиры, застигли на горячем группу гастролеров. Те мобильны, и оружие у
них полегче. Налететь, под дулами автоматов второпях пощипать меновщиков и
умчаться - вот все, на что они способны. Хозяева же могут выставить кое-что
и посильнее гранатомета...
Увы, я ошибся. Заезжие щипачи оказались твердыми орешками. Гранаты
хлопнули еще пару раз, и навстречу им откуда-то сверху, со второго или
третьего яруса, где стояли киоски с валютным ширпотребом, оглушительно
застучал крупнокалиберный пулемет. Дикие вопли заполнили рынок, умножились
эхом, стали нестерпимыми. Судя по звукам, народ, осатанело рвя и топча друг
друга, выдавливался разом во все двери. Через мое "укрытие" валили потоком,
я видел ноги прыгавших, уши заложило от грохота каблуков.
Раз-другой меня изрядно саданули в бок, затем проход очистился. Можно
было бы переждать всю заваруху здесь, но я не сомневался, что через
считанные минуты пожалует РСБ. У спецпатрулей же разговор простой: газовые
бомбы... Никак не хотелось очутиться среди массово усыпленных, свозимых и
сваливаемых штабелями в бывшем Дворце спорта, а после пробуждения попасть
на мордобойный допрос.
Подождав, пока окончательно схлынут бегущие, я осторожно поднялся и, все
так же лелея бутылку, пригибаясь, бросился к дверям подсобки. Кто-то
пытался меня задержать, я отшвырнул его не глядя. Несколько неподвижных тел
лежало на полу; часть зала, куда падали гранаты, была затянута густым
дымом, в нем перебегали тени - наверное, гастролеры. Дальше был опрокинут
прилавок, по полу разбросаны лаки для волос, нарядные палочки губной
помады... "Надо бы прихватить что-нибудь", пронеслась мысль; но
задерживаться не приходилось. Сквозь облако неземных парфюмерных ароматов я
ворвался в подсобку. Слава Богу, никому из тех, кто сейчас бесновался в
заторах у выходов, не пришло в голову сунуться сюда. Старым рассохшимся
стулом я вышиб витринное стекло.
Выскочив на улицу, чуть было не врезался в борт бронетранспортера с
киевским гербом. Рынок был уже окружен. Тяжелая машина сотрясалась от
работы приваренного сбоку цилиндрического котла, где горящие чурки
превращали воду в пар. По счастливой случайности, меня не окликнули, не
остановили.
Через ворота Фроловского монастыря, мимо двухэтажных старинных келий (о,
нереальные островки покоя!) и трогательных палисадников с неотцветшими еще
георгинами я добежал до церкви. Вспомнилось: в лихую годину русский человек
всегда искал убежище во храме...
Внутри шла служба, я тихонько вошел. Народу было немного: черные
отрешенные монахини, полдюжины старух и коротенький, неопределенного
возраста дебил, почему-то в зимнем пальто и кроличьем треухе. Убогий
вперился в меня, любопытствуя и пуская слюни; прочие не обернулись.
Стрельба, приглушаемая толстыми стенами, казалась безобидной, словно
трескучая и расточительная гроза. За наивным золоченым иконостасом, в
алтаре кто-то причитал надтреснутым голоском. Должно быть, шла та часть
службы, когда священник не показывается.
У меня сложные отношения с Богом, я ощущаю Его как всевластную
полицейскую силу, боюсь и не люблю; порою Он ведет себя, точно садист,
заживо обрывающий лапки беспомощной мухе. Мои симпатии всецело принадлежат
Ей, Марии. Она одна может заступиться за нас, слабых телом и ничтожных
духом; Она жалостливая; правительница Вселенной - в душе осталась все той
же милой еврейской девушкой, которую ангел застал за рукодельем...
По обыкновению не перекрестившись, - стоит ли боготворить орудие казни?
-нолишь почтительно склонив голову, я подошел к образу Казанской. У самой
иконы стояла женщина, погруженная в истовую беззвучную молитву. Ресницы
были опущены, темные с золотинкой волосы падали на белый, будто надувной
плащ. Как это я ее сразу не заметил? Такие мне нравятся больше всего: не
просто высокие, с гордой статью и смело очерченным, правильным лицом, но
несущие на себе трепет тонкой нервной жизни. Она не походила на фанатичку;
точно близкой подруге, рассказывала Пречистой самое сокровенное. Славно
было, что мы с ней наделили своей любовью один и тот же образ!
Начав уже обдумывать, как бы завязать беседу, я вдруг вспомнил про свой
помятый вид, испачканные во время ползанья на рынке колени; про бутылку,
предательски выпирающую на груди. Еще раз полюбовавшись красавицей, даже
надев для этой цели очки, я вышел из церкви. Встретимся. Все мы, киевляне,
бываем теперь в одних и тех же местах.
Уходить с Подола было бессмысленно: в этих местах располагалось шоу-кафе
Георгия, и до начала программы осталось немного времени.
Возле станции метро "Контрактовая площадь" копошился маленький меновой
рыночек, где за сувенирную авторучку "Ист франтир" я приобрел кусок серой
колбасы и мятый соленый помидор. Разжившись еще и ломтем хлеба, я зашел в
ближайший двор на Сагайдачного и предался пиршеству. Настойка, согревшаяся
в кармане, показалась особенно мерзкой; но скоро позывы сблевать сменились
живым дурманным теплом. Допивая бутылку, я уже был уверен, что не
сегодня-завтра Фортуна повернется ко мне лицом, и снова, как в блаженные
месяцы работы на "Ист франтир", смогу я дарить подружкам помаду. А может
быть, не им?.. Я надеялся опять встретить ту, из церкви, и на сей раз
