Мартин Гарднер.
Рассказы
Нульсторонний профессор
Остров пяти красок
Мартин Гарднер.
Нульсторонний профессор
Martin Gardner. No-Sided Professor (Esquire Jan '47)
Долорес, стройная черноволосая звезда чикагского ночного клуба
"Пурпурные шляпы", замерла в самом центре танцевальной площадки и под едва
слышный аккомпанемент оркестра, наигрывавшего какую-то восточную мелодию,
начала танец живота, исполняя свой знаменитый номер "Клеопатра". В зале
было совсем темно, и только сверху на нее падал изумрудный луч прожектора,
поблескивая на воздушном "египетском костюме" и гладких бедрах танцовщицы.
Первым должно было упасть прозрачное покрывало, ниспадавшее с головы
и закрывавшее плечи Долорес. Еще мгновение, и Долорес изящным жестом
сбросила бы покрывало, как вдруг откуда-то сверху донесся громкий звук,
похожий на выстрел, и с потолка головой вниз свалился обнаженный мужчина.
Поднялся невероятный переполох.
Метрдотель Джейк Боуэрс приказал дать свет и попытался успокоить
зрителей. Управляющий клубом, стоявший у оркестра и наблюдавший за
представлением, набросил на распростертую фигуру скатерть и перекатил ее
на спину.
Незнакомец тяжело дышал и был без сознания, вероятно из-за сильного
удара, но на тело его не было никаких повреждений. Ему было далеко за
пятьдесят. Бросались в глаза короткая, тщательно подстриженная рыжая
борода и усы. Незнакомец был совершенно лыс и по сложению напоминал
профессионального борца.
Лишь с большим трудом трем официантам удалось перенести его в кабинет
управляющего. Зрительный зал волновался, а дамы были на грани истерики.
Изумленно тараща глаза то на потолок, то друг на друга, они горячо
обсуждали, откуда и каким образом мог упасть незнакомец. Единственная
гипотеза, не чуждая здравому смыслу, состояла в том, что тело было
подброшено высоко в воздух откуда-то сбоку от танцевальной площадки.
Впрочем, никто из присутствовавших в зале не видел, как это произошло.
Тем временем в кабинете управляющего бородатый незнакомец пришел в
себя. По его утверждению, он был доктором Станиславом Сляпенарским,
профессором математики Венского университета, прибывшим по приглашению для
чтения лекций в Чикагском университете.
Прежде чем продолжить этот удивительный рассказ, считаю своим долгом
предуведомить читателя, что я не был очевидцем описанного эпизода и
полагаюсь всецело на интервью с метрдотелем и официантами. Тем не менее
мне посчастливилось принять участие в цепи необычайных событий, которые и
привели к скандальному появлению профессора, наделавшему столько шума.
События эти начались за несколько часов до того, как члены общества
"Мебиус" собрались на свой ежегодный банкет в одной из укромных столовых
на втором этаже клуба "Пурпурные шляпы". Общество "Мебиус" - небольшая,
малоизвестная чикагская организация математиков, работающих в области
топологии - одного из самых молодых и бурно развивающихся разделов
современной математики. Чтобы события, разыгравшиеся в тот памятный вечер,
стали вам более понятны, уместно совершить здесь краткий экскурс в
топологию.
Объяснить человеку, далекому от математики, что такое топология,
довольно трудно. Можно сказать, что топология занимается изучением тех
свойств фигур, которые сохраняются независимо от того, как деформируется
фигура.
Представьте себе бублик из податливой, но необычайно прочной резины,
который вы можете как угодно крутить, сжимать и растягивать в любом
направлении. Независимо от того, как деформирован такой бублик, некоторые
его свойства остаются неизменными. Например, в нем всегда есть дыра. В
топологии бублик принято называть тором. Соломинка, через которую вы пьете
коктейли или прохладительные напитки, тоже тор, только вытянутый. С точки
зрения топологии бублик и соломинка ничем не отличаются.
Топологию не интересуют свойства фигур, связанные с длиной, площадью,
объемом и тому подобными количественными характеристиками. Она занимается
изучением наиболее глубоких свойств фигур и тел, которые остаются
неизменными при самых чудовищных деформациях, без разрывов и склеиваний.
Если бы тела и фигуры разрешалось разрывать и склеивать, то любое тело
сколь угодно сложной структуры можно было бы превратить в любое другое
тело с какой угодно структурой, и все первоначальные свойства были бы
безвозвратно утрачены. Поразмыслив немного, вы поймете, что топология
занимается изучением самых простых и в то же время самых глубоких свойств,
какими только обладает тело.
Чтобы пояснить суть дела, приведем типичную топологическую задачу.
Представьте себе поверхность тора, сделанную из тонкой резины, наподобие
велосипедной камеры. Предположим, что в стенке тора проколота крохотная
дырочка. Можно ли через эту дырочку вывернуть тор наизнанку, как
выворачивают велосипедную камеру? Решить эту задачу "в уме",
руководствуясь только своим пространственным воображением, - дело
нелегкое.
Хотя еще в восемнадцатом веке многие математики бились над решением
отдельных топологических задач, начало систематической работы в области
топологии было положено Августом Фердинандом Мебиусом, немецким
астрономом, преподававшим в Лейпцигском университете в первой половине
прошлого века. До Мебиуса все думали, что у любой поверхности две стороны,
как у листа бумаги. Именно Мебиус совершил обескураживающее открытие: если
взять полоску бумаги, перекрутить ее на полоборота, а концы склеить, то
получится односторонняя поверхность, обладающая не двумя, а
одной-единственной стороной!
Если вы возьмете на себя труд изготовить такую полоску (топологи
называют ее листом Мебиуса) и тщательно присмотритесь к ее "устройству",
вы сможете убедиться, что у нее действительно лишь одна сторона и один
край.
Трудно поверить, что такое вообще может быть, но односторонняя
поверхность действительно существует - реальная, осязаемая вещь, которую
каждый может построить в один миг. В том, что у листа Мебиуса есть лишь
одна сторона, сомневаться не приходится, и это свойство он сохраняет, как
бы вы ни растягивали и ни деформировали его.
Но вернемся к нашей истории. Я преподавал математику в Чикагском
университете и защитил докторскую диссертацию по топологии, поэтому мне
без особого труда удалось вступить в общество "Мебиус". Нас было не очень
много - всего лишь двадцать шесть человек, главным образом чикагских
топологов, но некоторые члены общества работали в университетах соседних
городов.
Мы устраивали ежемесячные заседания, носившие сугубо академический
характер, но раз в году - 17 ноября (в день рождения Мебиуса) - собирались
на банкет и приглашали в качестве гостя какого-нибудь знаменитого
тополога, который выступал с лекцией.
Не обходилось на наших банкетах и без развлечений. Но в нынешнем году
с фондами у нас было туговато, и мы решили отпраздновать годовщину патрона
нашего общества в "Пурпурных шляпах", где цепы были вполне умеренные, а
после лекции можно было спуститься в зал и посмотреть программу варьете. С
гостем нам повезло: наше приглашение принял знаменитый профессор
Сляпенарский, первый тополог мира и один из величайших математических
гениев нашего века.
Профессор Сляпенарский пробыл в Чикаго несколько недель, читая в
университете курс лекций по топологическим аспектам теории относительности
Эйнштейна. Я имел с ним несколько бесед на профессиональные темы в
университете, мы подружились, и я пригласил его на банкет.
В "Пурпурные шляпы" мы поехали вместе на такси, и по дороге я
попросил его рассказать в общих чертах то, о чем он собирался говорить на
лекции. Но Сляпенарский в ответ только улыбнулся и посоветовал запастись
терпением, благо ждать осталось совсем недолго. Тема лекции "Нульсторонние
поверхности" вызвала среди членов общества "Мебиус" такие оживленные
толки, что даже профессор Роберт Симпсон из Висконсинского университета
письменно уведомил правление о своем намерении прибыть на банкет. Ни на
одном заседании в этом году профессор Симпсон присутствовать не соизволил!
Нужно сказать, что профессор Симпсон считался признанным авторитетом
по топологии на Среднем Западе и был автором нескольких важных работ по
топологии и теории поля, в которых выступал с резкими нападками на
основные тезисы теории Сляпепарского.
Мы прибыли вовремя. После того как наш почетный гость был представлен
профессору Симпсону и другим членам общества, мы сели за стол. Я обратил
внимание Сляпенарского на традицию оживлять наши банкеты мелкими деталями,
выдержанным в "топологическом духе". Например, серебряные кольца для
салфеток были выполнены в форме листов Мебиуса. К кофе подавали специально
испеченные бублики, а кофейник был изготовлен в виде "бутылки Клейна".
После обеда за десертом нам подали эль от Баллантайна и крендельки,
испеченные в форме двух разновидностей тройного узла, переходящих друг в
друга при зеркальном отражении (выбор устроителей банкета пал на эль из-за
торговой марки этого напитка: трех сцепленных колец, распадающихся, если
убрать какое-либо из них). Сляпенарского позабавили эти топологические
безделушки, и он высказал немало предложений на будущее, слишком сложных,
чтоб объяснять их здесь.
После моего краткого вступительного слова Сляпенарский встал,
поблагодарил присутствующих улыбкой за аплодисменты и откашлялся. В
столовой мгновенно наступила тишина. Читатель уже представляет наружность
профессора - его внушительную фигуру, рыжеватую бороду и сверкающую голову
без единого волоска. В выражении лица Сляпенарского была какая-то особая
многозначительность, показывающая, что нам предстоит узнать из его лекции
нечто весьма важное, пока известное лишь ему одному.
Изложить сколь-нибудь подробно блестящий, но доступный пониманию
только специалистов доклад Сляпенарского вряд ли возможно. Суть его
сводилась к следующему. Лет десять назад Сляпенарский наткнулся в одном из
менее известных трудов Мебиуса на утверждение, поразившее его воображение.
По словам Мебиуса, теоретически не существовало причин, по которым
поверхность не могла бы утратить обе свои стороны, то есть, иными словами,
стать "нульсторонней".
Разумеется, пояснил профессор, такую поверхность невозможно
представить себе наглядно, также как квадратный корень из минус единицы
или гиперкуб в четырехмерном пространстве. Но абстрактность понятия отнюдь
не означает, что оно лишено смысла или не может найти применения в
современной математике и физике.
Не следует забывать и о том, продолжал профессор, что те, кто никогда
не видел лист Мебиуса и не держал его в руках, не могут представить себе
даже одностороннюю поверхность. Немало людей с хорошо развитым
математическим воображением отказываются верить в существование
односторонней поверхности, даже когда лист Мебиуса у них в руках.
Я взглянул на профессора Симпсона, и мне показалось, что при этих
словах он чуть заметно улыбнулся.
На протяжении многих лет, продолжал Сляпенарский, он упорно стремился
построить нульстороннюю поверхность. По аналогии с известными типами
поверхностей ему удалось изучить многие свойства нульсторонней
поверхности. Наконец долгожданный день настал. Сляпенарский выдержал
паузу, чтобы посмотреть, какое впечатление его слова произвели на
слушателей, и окинул взглядом замершую аудиторию. Наконец настал день,
когда его усилия увенчались успехом, и он построил нульстороннюю
поверхность.
Подобно электрическому разряду, его слова обежали сидевших за столом.
Каждый встрепенулся, удивленно посмотрел на соседа и уселся поудобнее.
Профессор Симпсон яростно затряс головой. Когда Сляпенарский отошел в
дальний конец столовой, где была приготовлена классная доска, Симпсон
повернулся к соседу слева и шепнул: "Чушь несусветная! Либо Сляппи совсем
спятил с ума, либо он просто вздумал подшутить над нами".
Мне кажется, что мысль о розыгрыше пришла в голову многим из
присутствовавших. Я видел, как некоторые из них недоверчиво улыбались,
пока профессор вычерчивал на доске сложные схемы.
После некоторых пояснений (их я полностью опускаю из опасения, что
они были бы совершенно непонятны большинству читателей) профессор заявил,
что хотел бы в заключение лекции построить одну из простейших
нульсторонних поверхностей. К этому времени все присутствовавшие, не
исключая и меня, обменивались понимающими улыбками. На лице профессора
Симпсона улыбочка была несколько напряженной.
Сляпенарский достал из кармана пиджака пачку синей бумаги, ножницы и
тюбик с клеем. Он вырезал из бумаги фигурку, до странности напоминавшую
бумажную куклу: пять длинных выступов, или отростков, походили на голову,
руки и ноги. Затем он сложил фигурку и стал аккуратно склеивать концы
отростков. Процедура была весьма деликатная и требовала большой
осторожности, выступы весьма хитроумно переплетались. Наконец, осталось
только два свободных конца. Сляпенарский капнул клеем на один из них.
- Джентльмены, - сказал он, держа перед собой замысловатое сооружение
из синей бумаги и поворачивая его так, чтобы все могли видеть, - сейчас вы
увидите первую публичную демонстрацию поверхности Сляпенарского.
С этими словами профессор прижал один из свободных концов к другому.
Раздался громкий хлопок, как будто лопнула электрическая лампа, - и
бумажная фигурка исчезла!
На мгновение мы замерли, а потом все как один разразились смехом и
аплодисментами.
Разумеется, мы были убеждены, что стали жертвами тонкого розыгрыша.
Но нельзя не признать, что исполнено все было великолепно. Как и другие
участники банкета, я полагал, что Сляпенарский показал нам остроумный
химический фокус и что бумага была пропитана особым составом, позволяющим
поджечь ее трением или каким-то другим способом, после чего она мгновенно
сгорела, не оставив и пепла.
Профессор Сляпенарский, казалось, был озадачен дружным смехом, и лицо
его приобрело неотличимый от бороды цвет. Он смущенно улыбнулся и сел.
Аплодисменты мало-помалу стихли.
Мы все столпились вокруг нашего гостя и наперебой шутливо поздравляли
его с замечательным открытием. Старший из официантов напомнил нам, что для
тех, кто хотел бы заказать напитки и посмотреть программу варьете, внизу
заказаны столики.
Столовая постепенно опустела. В комнате остались только Сляпенарский,
Симпсон и ваш покорный слуга. Два знаменитых тополога стояли у доски.
Симпсон, широко улыбаясь, указал на один из чертежей:
- Ошибка в вашем доказательстве скрыта необычайно остроумно,
профессор. Не знаю, заметил ли ее еще кто-нибудь из присутствующих.
Лицо Сляпенарского было серьезно.
- В моем доказательстве нет никакой ошибки, - заметил он не без
раздражения.
- Да полно вам, профессор, - возразил Симпсон, - ошибка вот здесь.
Он коснулся пальцем чертежа:
- Пересечение этих линий не может принадлежать многообразию. Они
пересекаются где-то вне многообразия. - Он сделал неопределенный жест
вправо.
Лицо Сляпенарского снова покраснело.
- А я говорю вам, что никакой ошибки здесь нет, - повторил он,
повысив голос, и медленно, тщательно выговаривая, как бы выстреливая
слова, повторил шаг за шагом все доказательство от начала до конца,
постукивая для пущей убедительности по доске костяшками пальцев.
Симпсон слушал с мрачным видом и в одном месте прервал Сляпенарского,
возразив ему что-то. Сляпенарский мгновенно парировал возражение.
Последовало еще одно замечание, но и оно не осталось без ответа. Я не
вмешивался в их спор, поскольку он уже давно вышел за рамки моего
понимания и воспарил к недоступным мне высям топологии.
Между тем страсти у доски накалялись, и оппоненты говорили все громче
и громче. Я уже говорил о давнем споре Симпсона со Сляпенарским по поводу
нескольких топологических аксиом. О них-то теперь и зашла речь.
- А я говорю вам, что ваше преобразование не взаимно-непрерывно и,
стало быть, эти два множества не гомеоморфны, - кричал Симпсон.
На висках Сляпенарского вздулись вены.
- Не будете ли вы так любезны объяснить в таком случае, каким образом
исчезло мое многообразие? - заорал он в ответ.
- Дешевый трюк, ловкость рук и ничего больше, - презрительно фыркнул
Симпсон. - Не знаю, да и знать не хочу, как вы его делаете, но ясно одно:
ваше многообразие исчезло не из-за того, что стало нульсторонним.
- Ах, не стало? Не стало? - процедил Сляпенарский сквозь зубы и,
прежде чем я успел вмешаться, нанес своим огромным кулаком удар Симпсону в
челюсть. Профессор из Висконсина со стоном упал на пол. Сляпенарский
обернулся ко мне с грозным видом.
- Не вздумайте вмешиваться, молодой человек, - предупредил он меня.
Профессор был тяжелее меня по крайней мере на сотню фунтов, и я, вняв
предупреждению, отступил.
О дальнейшем я вспоминаю с ужасом. С налитыми кровью глазами
Сляпенарский присел рядом с распростертой фигурой своего оппонента и
принялся сплетать его руки и ноги в фантастические узлы. Он складывал
своего коллегу из Висконсина так же, как полоску бумаги! Раздался взрыв -
и в руках у Сляпенарского осталась только груда одежды.
Симпсон обрел нульстороннюю поверхность.
Сляпенарский поднялся, тяжело дыша и судорожно сжимая твидовый пиджак
Симпсона. Потом он разжал руки и пиджаком накрыл остатки симпсоновского
туалета, лежавшие на полу. Сляпенарскнй что-то невнятно пробормотал и
принялся колотить себя кулаком по голове.
Я сохранил достаточно самообладания, чтобы догадаться запереть дверь.
Когда я заговорил, голос мой звучал чуть слышно:
- А его... можно вернуть?
- Не знаю, ничего не знаю, - завопил Сляпенарский. - Я только начал
изучать нульсторонние поверхности, только начал. Не знаю, где он может
быть. Ясно только одно: Симпсон сейчас находится в пространстве большего
числа измерений, чем наше, скорее всего в четномерном пространстве. Бог
знает куда его занесло.
Внезапно он схватил меня за лацканы пиджака и тряхнул так сильно, что
я подумал, не настала ли теперь моя очередь.
- Я должен найти его, - сказал Сляпенарский. - Это единственное, что
я могу сделать.
Он уселся на пол и принялся переплетать самым невероятным образом
свои руки и ноги.
- Да не стойте вы как идиот, - прикрикнул он на меня. - Лучше
помогите.
Я кое-как привел в порядок свою одежду и помог ему изогнуть правую
руку так, чтобы она прошла под его левой ногой и вокруг шеи. С моей
помощью ему удалось дотянуться до уха. Левая рука была изогнута
аналогичным способом.
- Сверху, сверху, а не снизу, - раздраженно поправил меня
Сляпенарский, когда я пытался помочь ему дотянуться левой рукой до кончика
носа.
Раздался еще один взрыв, гораздо более громкий, чем тот, которым
сопровождалось исчезновение Симпсона, и лицо мое обдал порыв холодного
ветра. Когда я открыл глаза, передо мной на полу высилась еще одна груда
одежды.
Я стоял и тупо смотрел на две кучи одежды, как вдруг сзади раздался
приглушенный звук, нечто вроде "пффт". Оглянувшись, я увидел Симпсона. Он
стоял у стены голый и дрожал. В лице его не было ни кровинки. Затем ноги
его подкосились, и он опустился на пол. На его конечностях, там, где они
плотно прилегали друг к другу, выступали красные пятна.
Я подкрался к двери, отпер ее и устремился вниз по лестнице: мне
настоятельно требовалось подкрепиться. Потом мне рассказали о страшном
переполохе в зале: за несколько секунд до моего появления Сляпенарский
завершил свой прыжок из другого измерения.
В задней комнате я застал других членов общества "Мебиус" и
администрацию клуба "Пурпурные шляпы" за шумным и бестолковым спором.
Сляпенарский, завернувшись в скатерть как в тогу, сидел в кресле и
прижимал к нижней челюсти носовой платок с кубиками льда.
- Симпсон вернулся, - сообщил я. - Он в обмороке, но думаю, что с ним
все в порядке.
- Слава богу, - пробормотал Сляпенарский.
Администратор и владелец "Пурпурных шляп" так и не поняли, что
произошло в тот сумбурный вечер, и наши попытки объяснить лишь усугубляли
ситуацию. Прибытие полиции еще больше усилило неразбериху и панику.
Наконец нам удалось одеть пострадавших коллег, поставить их на ноги,
и мы покинули поле брани, пообещав вернуться назавтра с нашими адвокатами.
Управляющий, по-видимому, считал, что его клуб пал жертвой заговора
каких-то иностранцев, и грозился взыскать с нас компенсацию за ущерб,
нанесенный, по его словам, "безупречной репутации клуба". Оказалось, что
таинственное происшествие, слух о котором разнесся по городу, послужило
клубу отличной рекламой, и "Пурпурные шляпы" отказались от иска. Газеты
прослышали о событиях того вечера, но воздержались от публикации
каких-либо сообщений на эту тему, считая всю историю безвкусной стряпней
некоего Фанштиля, пресс-агента клуба "Пурпурные шляпы".
Симпсон отделался легко, но у Сляпенарского оказался перелом челюсти.
Я отвез его в госпиталь Биллингс, что неподалеку от университета, и в
больничной палате далеко за полночь услышал от Сляпенарского о том, что,
по его мнению, произошло. Симпсон, по-видимому, оказался заброшенным в
более высокое (скорее всего в пятое) измерение, но проник туда не глубоко
и попал в какую-то низину.
Придя в себя, он расцепил себе руки и тотчас же превратился в обычный
трехмерный тор с наружной и внутренней поверхностями. Сляпенарскому
повезло меньше. Он приземлился на какой-то силон. Вокруг ничего не было
видно, со всех сторон, куда ни глянь, был неразличимый туман, но
Сляпенарский отчетливо запомнил ощущение, будто он скатывается по склону
холма.
Он пытался все время держаться за нос, но выпустил кончик носа до
того, как достиг конца склона, и вернулся в трехмерное пространство,
прервав своим появлением выступление Долорес.
Так ли было на самом деле, не знаю. Во всяком случае, таким
представлялся ход событий Сляпенарскому.
Несколько недель он пробыл в госпитале, запретив пускать к себе
посетителей, и я увидел его только в день выписки, когда проводил его на
вокзал. Сляпенарский уехал поездом в Нью-Йорк, и с тех пор я его не видел.
Через несколько месяцев он скончался от сердечного приступа. Профессор
Симпсон вступил в переписку с вдовой профессора Сляпенарского в надежде
разыскать хотя бы черновики работ своего покойного коллеги по теории
нульсторонних поверхностей.
Сумеют ли топологи разобраться в черновиках Сляпенарского
(разумеется, если их удастся найти), покажет будущее. Мы извели массу
бумаги, но пока что нам удавалось построить только обычные двусторонние и
односторонние поверхности. Хотя я помогал Сляпенарскому "складываться" в
нульстороннюю поверхность, чрезмерное волнение стерло из моей памяти все
детали.
Но я никогда не забуду замечание, которое обронил великий тополог в
тот памятный вечер перед моим уходом.
- Счастье, - сказал он, - что Симпсон и я успели перед возвращением
освободить правую руку.
- А что могло бы случиться? - спросил я недоумевающе.
Сляпенарский поежился.
- Мы бы вывернулись наизнанку, - сказал он.
Мартин Гарднер.
Остров пяти красок
Martin Gardner. The Island Of Five Colours
(Fantasia Mathematica, N.Y., 1958)
В Монровии, столице Либерии, есть только один магазин москательных
товаров. Когда я сказал темнокожему клерку, сколько галлонов краски мне
нужно, он поднял в удивлении кустистые брови и присвистнул:
- Не иначе, как вы собрались выкрасить гору, мистер!
- Нет, - заверил я его, - не гору, всего лишь остров.
Клерк улыбнулся. Он думал, что я шучу, но я действительно собирался
выкрасить целый остров в пять цветов: красный, синий, зеленый, желтый и
пурпурный.
Для чего мне это понадобилось? Чтобы ответить на этот вопрос, мне
придется вернуться на несколько лет назад и объяснить, почему я
заинтересовался проблемой "четырех красок" - знаменитой, тогда еще не
решенной проблемой топологии. В 1947 г. профессор Венского университета
Станислав Сляпенарский прочитал в Чикагском университете цикл лекций по
топологии и теории относительности. Я в то время был преподавателем
математического факультета Чикагского университета (теперь я уже доцент).
Мы подружились, и мне выпала честь представить его членам общества
"Мебиус" в тот вечер, когда он прочитал свою сенсационную лекцию о
"нульсторонних поверхностях". Читатели, следившие за научными достижениями
Сляпенарского, должно быть, помнят, что он вскоре после этого скончался от
сердечного приступа в начале 1948 г.
Проблема четырех красок была темой моей докторской диссертации. Еще
до визита Сляпенарского в США мы обменялись с ним несколькими письмами,
обсуждая различные аспекты этой трудной проблемы. Гипотеза о четырех
красках утверждает, что для правильной раскраски любой карты (при которой
любые две сопредельные страны, имеющие общий отрезок границы, будут
выкрашены в различные цвета, и две страны не считаются сопредельными, если
их границы имеют лишь одну общую точку) достаточно четырех красок. Страны
на карте могут быть любых размеров и самых причудливых очертаний. Число их
также может быть произвольным. Гипотеза четырех красок была впервые
высказана одним из создателей топологии, Мебиусом, в 1860 г., и, хотя над
решением ее бились лучшие умы в математике, ее не удавалось ни доказать,
ни опровергнуть [рассказ написан в 1952 г.; положительное решение проблемы
четырех красок было найдено в 1978 г.].
По странному стечению обстоятельств проблема четырех красок была
решена для всех поверхностей, кроме сферы и плоскости. В 1890 г.
Р.Дж.Хивуд доказал, что для раскраски поверхности тора (поверхности
бублика) необходимо и достаточно семи красок, а в 1934 г. Филип Франклин
доказал, что шести красок достаточно для раскраски карт на односторонних
поверхностях типа листа Мебиуса и бутылки Клейна.
Открытие Сляпенарским нульсторонних поверхностей возымело далеко
идущие последствия для изучения свойств бутылки Клейна и произвело
подлинный переворот в исследованиях по проблеме четырех красок. Как сейчас
вижу мощную фигуру Сляпенарского, который, улыбаясь и теребя бородку,
говорит: "Дорогой Мартин, если история топологии чему-нибудь и учит, то
только тому, что следует ожидать самых неожиданных и удивительных связей
между, казалось бы, совершенно не связанными между собой топологическими
проблемами".
Развивая некоторые идеи Сляпенарского, я опубликовал в 1950 г. свою
известную работу с опровержением "доказательства" Хивуда (полагавшего, что
для правильной раскраски карты плоскости необходимо и достаточно пяти
красок). По всеобщему убеждению топологов, для правильной раскраски
плоскости или сферы достаточно четырех красок, но в свете новейших
достижений становится ясно, что от строгого доказательства такого
утверждения мы в настоящее время находимся дальше, чем когда-либо.
Вскоре после выхода в свет моей работы по проблеме четырех красок мне
довелось завтракать в университетском клубе "Четырехугольник" с
профессором Альмой Буш. Альма - один из ведущих наших антропологов и,
несомненно, самая красивая женщина во всем университете. Хотя ей уже под
сорок, выглядит она молодо и весьма женственна. Глаза у нее светло-серые,
и когда Альма о чем-то думает, то имеет обыкновение чуть-чуть их щурить.
Альма только что вернулась из экспедиции на небольшой остров,
расположенный в нескольких сотнях миль от побережья Либерии у западной
кромки африканского материка. Она возглавляла группу
студентов-антропологов, изучавших нравы и обычаи пяти племен, населявших
остров. Племена эти представляли огромный интерес для антрополога, так как
их обычаи варьировались в необычайно широких пределах.
- Остров разделен на пять областей, - сообщила мне Альма, вставляя
сигарету в длинный мундштук из черной пластмассы.
- Все они граничат друг с другом. Это важно для понимания тамошних
нравов. Общность границ позволяет племенам поддерживать некое единство
культур. Что с тобой, Марти? Почему у тебя такой изумленный вид?
Я застыл, так и не донеся вилку до рта, и медленно положил ее на
стол.
- Потому, что ты рассказываешь невероятные вещи. Такого просто не
может быть.
Альма была уязвлена:
- Чего не может быть?
- Пяти племен, имеющих общие границы. Это противоречит знаменитой
проблеме четырех красок.
- Противоречит чему?
- Проблеме четырех красок, - повторил я. - Есть такая проблема в
топологии. Хотя она никем не доказана и не опровергнута, никто не
сомневается, что она верна.
Я принялся концом ложки чертить на скатерти, пытаясь объяснить Альме,
в чем здесь дело.
Альма быстро схватила общую идею.
- Может быть, у островных племен другая математика? - высказала она
предположение, щурясь от дыма сигареты.
Я покачал головой.
- Математика, дорогая моя, едина для всех культур. Дважды два всегда
четыре, даже в Африке.
Альма не разделяла моего мнения. Она сказала, что в математическом
мышлении первобытных обществ имеются весьма значительные культурные
"вариации". Лично ей известно, добавила она, одно племя, стоящее на крайне
низком уровне развития, члены которого считают, что если к двум лодкам
прибавить две лодки, то неизменно получится пять лодок.
- Значит, они просто не умеют считать, - заметил я.
- Так, как ты, - добавила Альма. В ее серых глазах прыгали смешинки.
- Видишь ли, Альма, - сказал я, когда мы приступили к малиновому
компоту, - если твой остров действительно разделен так, как ты говоришь,
на пять областей, каждая из которых имеет общую границу с четырьмя другими
областями, то я начинаю верить в математические способности твоих
островитян. Нет ли у тебя карты острова?
Альма покачала головой:
- Топографические съемки острова никогда не проводились. Надеюсь, нам
удастся положить его на карту по возвращении.
Разумеется, слова Альмы мало в чем убедили меня, но она упрямо стояла
на своем, и я никак не мог разобрать, говорит ли она серьезно или просто
разыгрывает меня.
- А почему бы тебе не отправиться с нами? - предложила Альма,
стряхивая пепел. - Я пробуду там с месяц. Мне нужно проверить кое-какие
данные перед тем, как опубликовать их, а ты тем временем займешься
топографической съемкой острова. Если то, о чем я тебе рассказала, не
подтвердится, обязуюсь возместить твои расходы.
Что я терял? Разумеется, мысль о розыгрыше по-прежнему не оставляла
меня, но вскоре должны были начаться летние каникулы, а путешествие
обещало быть приятным и необычным. Кроме того, мне давно хотелось
посмотреть, как работают антропологи, и когда мы с Альмой не спорили, то
отношения между нами не оставляли желать лучшего.
Из Нью-Йорка в Монровию мы отправились на теплоходе. В Монровии был
небольшой аэродром, откуда до острова можно было добраться на самолете,
совершавшем еженедельно рейс туда и обратно. На остров по воздуху
доставлялись различные припасы, а с острова на материк - кокосовые орехи,
служившие сырьем для добывания пальмового масла, и кофе, которые
составляли две основные статьи экспорта. Альма отвела мне место в палатке,
в которой студенты-антропологи устроили свой штаб.
Небо было безоблачным, солнце палило немилосердно. Я облачился в
шорты и рубашку цвета хаки и огромный пробковый шлем, защищавший мою
голову от палящих лучей солнца. Альма также переоделась в шорты, но,
должен признаться, выглядела в них лучше, чем я.
Лагерь наш был расположен на полянке у самой опушки девственного
тропического леса. Стоило сделать шаг, как из-под ног в разные стороны
разбегались сотни юрких ящерок. В воздухе стоял неумолчный гул несметных
полчищ мух и москитов, но мы обильно умащивали все открытые части тела
какой-то отвратительно пахнувшей жидкостью для отпугивания насекомых, и
мошкара беспокоила нас значительно меньше, чем можно было ожидать.
На второй день нашего пребывания на острове Альма познакомила меня с
одним из островитян по имени Агуз. По-английски Агуз не говорил, но Альма
уже в достаточной мере владела местным диалектом, чтобы общаться с ним.
Это был высокий добродушный негр с крутыми скулами, ослепительно белыми
зубами и темно-коричневой кожей приятного теплого оттенка. Мощный торс был
обнажен, только на шее красовался галстук-бабочка. Брюки Агуза
заканчивались на несколько дюймов выше лодыжек, выставляя на всеобщее
обозрение носки в красную и желтую клеточку. С кожаного ремня свисал
брелок со значком какого-то университетского клуба. Когда мы обменялись
рукопожатиями, Агуз что-то прорычал.
- Он счастлив познакомиться с вами, - перевела Альма.
Агуз был одним из членов племени хийику, составлявшего
интеллектуальную элиту острова. Лет десять назад, пояснила Альма, группа
антропологов из Принстонского университета занималась изучением обычаев
хийику, и Агуз перенял у них манеру одеваться.
Альма договорилась с Агузом совершить втроем пеший поход по всему
острову. К счастью, островок был невелик: площадь его не превышала 25
квадратных миль. Пустившись в путь с утра пораньше, мы могли к вечеру
успеть обойти весь остров. Я прихватил с собой блокнот и коробку
карандашей, чтобы набросать хотя бы грубую карту пяти областей.
Свой первый визит мы нанесли племени хийику, на территории которого
был расположен наш лагерь. Деревня, где жили хийику, была скоплением
круглых глиняных хижин с коническими крышами из пальмовых листьев.
Соплеменники Агуза были одеты так же, как он, если не считать брелока со
значком университетского клуба, подаренного Агузу одним из принстонских
профессоров. Обитатели деревни высыпали из хижин и, покуривая трубки,
наблюдали за нами с философской невозмутимостью. Большинство женщин сидели
разбившись на мелкие группы и плели маты из пальмового волокна.
На верхнем листке своего блокнота я нарисовал круг и закрасил его
синим. Точная конфигурация территории, занимаемой хийику, была неизвестна,
но для моих целей было вполне достаточно и этого грубого приближения.
Когда мы, двигаясь на запад, оказались на территории, занимаемой племенем
вольфези, я слева от синего кружка поставил загогулину и закрасил ее в
зеленый цвет.
Этот цвет я выбрал потому, что весь, с позволения сказать, костюм
вольфези состоял из нитки зеленых бус. Это племя состояло из одних лишь
мужчин. Альма сумела бы рассказать вам массу интересных деталей, но я
опущу их и замечу только, что все мужчины вольфези были холостяками,
собранными из остальных четырех племен. Вольфези составляли как бы
резервуар, из которого по мере надобности черпали пополнение другие
племена, когда болезнь или войны понижали численность их мужского
населения ниже обычного уровня.
Вольфези все время распевали песни, плясали и произвели на меня
впечатление счастливых людей, вполне довольных жизнью. Их жизнь, как
объяснила мне Альма, постоянно омрачал лишь страх быть выбранным по жребию
в мужья для девушки одного из четырех остальных племен. Несчастные, на
которых падал жребий, нередко кончали жизнь самоубийством, бросаясь с
высокой скалы. Агуз показал мне ее. На местном диалекте она называлась
"кала улукиффир" - "скала несчастных".
С трудом продираясь сквозь заросли какого-то кустарника, мы вышли на
берег узкой тихой речки. Огромный плот из бревен едва выступал из светлой
жирной грязи, устилавшей дно реки. Агуз столкнул плот в воду, взобрался на
него и принялся отталкиваться длинным бамбуковым шестом. Мы перешли вброд
узкую полоску топкой грязи у берега и присоединились к нему. Лавируя
шестом, Агуз направил плот вниз по течению извилистой реки.
Гигантские пальмы склонялись над нами, образуя зеленый свод, сквозь
который прорывались лишь отдельные лучи света, отбрасывавшие затейливые
тени и блики на поверхности реки. Время от времени мы проплывали мимо
огромных, сплошь облепленных грязью крокодилов, нежившихся на мелководье.
Галстук-бабочка на шее Агуза задвигался вверх и вниз, послышались
нечленораздельные звуки, которые Альма перевела мне как сообщение о том,
что мы вступаем на территорию племени гезелломо. Она была расположена к
северу от вольфези. Я согнал со своего блокнота огромную стрекозу и нанес
на свою карту-схему красное пятно, расположив его над зеленым.
Проплыв с полмили или около того по территории гезелломо, Агуз
причалил к берегу, и мы сошли на сушу. Небольшой подъем по склону сквозь
заросли высокой травы - и мы на краю деревни гезелломо.
Вряд ли мне нужно подробно описывать это замечательное племя,
поскольку профессор Буш обстоятельно изложила его обычаи в своей книге,
которая должна вскоре выйти из печати. Скажу лишь, что гезелломо -
единственное из известных антропологам первобытных племен, организованное,
по словам Альмы, на "филиархальной" основе. В возрасте от одного года до
пяти дети здесь находятся под контролем родителей. Но начиная с пяти лет
контроль переходит в руки детей, и местные обычаи предписывают родителям
абсолютное повиновение.
По совету Агуза мы решили обойти деревню гезелломо стороной. Заходить
в нее опасно, так как детишки считают всех взрослых заодно со своими
родителями и непременно попытались бы "приспособить нас к делу". Я видел
издали, как взрослые гезелломо выполняли различные мелкие поручения детей,
а те стояли вокруг и либо наблюдали, либо были увлечены своими играми.
Один мальчишка лет семи на наших глазах нещадно выпорол своего отца
ременной плетью.
Благополучно миновав деревню, мы побрели на юго-восток. Пройдя около
мили, Агуз указал на видневшиеся вдали пальмы, аккуратно посаженные
рядком, и сообщил, что перед нами граница между гезелломо и хийику. Я
достал свой блокнот и продолжил красное пятно до синего круга.
Усталость от трудного пути сквозь непролазные заросли кустарника в
немилосердном тропическом зное брала свое. Все изрядно выбились из сил и
проголодались. Мы устроили привал на крупных обломках бурого песчаника и
закусили. Издали доносился слабый рокот барабанов.
Вскоре после полудня мы добрались до поселения племени бебопулу. У
мужчин и женщин бебопулу существовал обычай продевать сквозь ушные
раковины крупную кость.
Вся одежда бебопулу состояла из набедренной повязки. Мы прошли мимо
небольшой группы бебопулу, которые били в огромные тамтамы и пели.
Впоследствии Альма опубликовала в "Философикл мэгэзин" статью, в которой
выдвинула теорию о том, что традиционное "продевание" кости в уши могло
оказать определенное влияние на характер музыки бебопулу.
Когда мы добрались до восточной границы территории, занимаемой
бебопулу, Агуз обратил наше внимание на участки, граничившие с
территориями трех других племен. Насколько я мог понять, территория
бебопулу, которую я закрасил пурпурным цветом, простиралась на юг, а затем
на запад и, обогнув южный конец синей территории, доходила до зеленой. Я
протянул свою карту-схему Альме.
- Обрати внимание на то, что синяя территория со всех сторон окружена
территориями трех других цветов. Пятая территория не может иметь с ней
общую границу.
Альма показала карту Агузу, и какое-то время они о чем-то говорили
между собой.
- Агуз говорит, что не знает, как выглядит их остров с неба, но ты,
по его словам, где-то допустил ошибку.
Я взглянул на Агуза. На лице его не дрогнул ни один мускул, но меня
не покидало довольно неприятное чувство, что в глубине души он считает
меня идиотом.
Последнюю территорию, которую мы посетили, населяло племя, решительно
не поддающееся никакому описанию. По сути дела их отличительной
особенностью и было то, что они не поддавались описанию. Даже
антропологам, затратившим годы на изучение обычаев и культуры этого
племени, оказалось не под силу выделить какую-нибудь их особенность.
Альма пыталась установить характерные антропологические показатели
типичного представителя этого племени, но статистическая обработка, по
существу, ничего не давала. У пятого племени не было вождя, оно не ведало
разделения труда, родственных уз, у него не было сложившихся ритуалов по
случаю рождения, вступления в брак или смерти. У племени не было
религиозных воззрений и полностью отсутствовали традиции и обычаи. Более
того, у племени не было даже своего названия.
Пятую территорию я закрасил желтым цветом. Мы прошли участки,
граничившие с зеленой, красной или пурпурной областью, и когда Агуз,
наконец, указал на противоположный берег ручейка и сообщил, что там
начинается территория хийику (синяя территория), я ощутил, как у меня по
спине забегали мурашки.
- Не может быть! - воскликнул я. - Иначе мы где-то должны были бы
пересечь чью-то территорию!
Альма перевела мои слова Агузу. Он упрямо затряс головой.
Разумеется, я был убежден, что где-то мы допустили какую-то ошибку.
Территория одного из племен могла состоять из двух несвязных кусков. Агуз
мог неправильно указать границы между племенами. Какая-то ошибка
непременно должна была быть! Когда мы вскоре после захода солнца вернулись
в лагерь, между мной и Альмой вспыхнул спор. Альма утверждала, что я
проиграл и, следовательно, должен сам покрыть издержки за поездку.
Я снял пробковый шлем и промокнул носовым платком свою лысину. Если
бы раздобыть точную карту с очертаниями пяти областей! Можно было бы,
конечно, произвести топографическую съемку, но для этого требовались
приборы, которых у нас не было, да если бы они и были, то толку от них все
равно было бы мало, так как я совершенно не умел ими пользоваться.
Внезапно мне пришла в голову потрясающая идея.
- Как ты думаешь, - спросил я у Альмы, - можно было бы в Монровии
взять напрокат какой-нибудь распылитель?
Альма прищурилась от дыма сигареты и сказала, что, по ее мнению, это
вполне возможно.
- Если бы нам удалось раздобыть распылитель, - продолжал я, - мы
могли бы пометить каждую территорию пятнами соответствующего цвета, и на
цветном аэрофотоснимке форма каждой территории была бы великолепно видна.
Альма подарила мне очаровательную улыбку и заявила, что мой план
великолепен. Ей в любом случае нужно было снять карту острова, а
предложенный мною метод позволял выполнить эту задачу быстрее, чем другие.
- Краска за мой счет, - щедро предложила она.
Тут мы и подошли к тому самому месту, с которого я начал свой
рассказ. У подрядчика, принимавшего заказы на выполнение строительных
работ, мы взяли напрокат дюжину распылителей краски. Я купил двадцать
тысяч галлонов самой дешевой краски, какую только смог найти, -
водоэмульсионную, английского производства. Вернувшись на остров, мы без
труда набрали бригаду мальчишек племени хийику и обучили их, как
пользоваться распылителями краски.
Агуз был назначен бригадиром. Территорию каждого племени мы метили
краской того же цвета, какой был на моей "карте". Закрашивать всю
территорию потребовало бы слишком больших затрат, поэтому мы решили
распылять краску пятнами диаметром около десяти футов с интервалами в сто
футов. С самолета территория каждого племени казалась бы раскрашенной в
горошек, и границы были бы легко различимы. На открытых участках работа
продвигалась быстро, но там, где земля была скрыта под почти непроницаемым
пологом джунглей, нам довелось столкнуться с немалыми трудностями.
Мальчишкам приходилось карабкаться на деревья и распылять краску по самым
верхушкам.
Каждый день я сопровождал бригаду, чтобы проследить за работой. Все
было сделано как надо. В том, что четыре территории имели общие границы,
сомнений не было: у каждой из них к какому-нибудь участку границы
примыкала территория другого цвета.
Решающим должен был быть пятый цвет!
К распылению желтой краски мы приступили на двенадцатый день работы.
Желтая территория граничила с красной, зеленой и пурпурной. Мы
приближались к синей территории. Нервы мои были напряжены до предела.
Бригада маляров медленно продвигалась сквозь подлесок. Заходившее
солнце отбрасывало длинные тени. Попугай с красивым ярким оперением,
получив свою порцию краски из распылителя, с шумом взлетел и скрылся,
издавая пронзительные крики. Небольшая коричневая змея, обрызганная желтой
краской, шипя уползла в укромное местечко. Неожиданно я схватил Альму за
плечо.
- Клянусь тенью Мебиуса! - воскликнул я хрипло не в силах унять
бешено колотившееся сердце. - Я вижу отсюда синие пятна!
В прекрасных серых глазах Альмы вспыхнуло торжество.
- Так кто был прав?
Я уселся на большой пень и вытер пот, градом катившийся по лицу.
Голова раскалывалась от нестерпимой боли. В висках стучало. Сквозь
монотонный неумолчный гул насекомых издали доносился четкий, зажигательный
ритм барабанов бебопулу. Агуз стоял, поигрывая брелоком, в ожидании
дальнейших приказаний.
Я был в полной растерянности. Строго говоря, пять областей никак не
могли иметь общие границы. Я знал, что проблему четырех красок удалось
доказать для случая, когда число стран не превышает 35. Но что если в эти
доказательства вкралась какая-нибудь ошибка? Если остров действительно
опровергает утверждение проблемы четырех красок, мое открытие станет одним
из величайших поворотных пунктов в топологии! Я стряхнул с фляги какого-то
белого муравья или термита и отхлебнул большой глоток воды. Мало-помалу
мне становилось лучше.
Через несколько дней, когда очередным рейсом прилетел самолет из
Монровии, мы решили произвести аэрофотосъемку острова. К сожалению,
самолетик был маленьким с двумя открытыми кабинами, поэтому лететь мог
только фотограф с камерой. Как только снимки будут сделаны, пилот высадит
фотографа, и возьмет меня, чтобы я мог с воздуха посмотреть на
раскрашенный остров.
Я нервно обмахивался шлемом и наблюдал за тем, как самолет, медленно
описав круг над островом, пошел на снижение. Пробежав немного, самолет
остановился, и фотограф спрыгнул на землю. Я поспешно подбежал,
намереваясь занять место в кабине, но пилот, грубоватый на вид африканец,
великолепно говоривший по-английски, покачал головой.
- Съемки заняли больше времени, чем я рассчитывал, - сказал он
твердо. - Мне необходимо через полчаса вернуться в Монровию. Жаль, но
ничего не поделаешь. Вернусь через неделю. Тогда и покатаю вас.
Напрасны были мои мольбы и просьбы. Когда самолет взлетел, я
обернулся к фотографу.
- На что хоть похож остров сверху?
Фотограф нахмурился.
- Не могу вам сказать. Цвета переплелись весьма причудливо. Я пытался
набросать эскиз, но задача оказалась слишком сложной, и ее пришлось
оставить.
Я спросил, не состояла ли какая-нибудь область из нескольких
отдельных частей, полностью окруженных другим цветом. Фотограф
отрицательно покачал головой.
- Все территории были из одного куска. И все доходили до побережья.
- Гм, интересно, - пробормотал я. И тут мне в голову пришла мысль,
окончательно доконавшая меня. Я стукнул себя по лбу и застонал.
Альма, думая, что мне плохо, плеснула мне в лицо холодной воды из
лагерного колодца, принесенной в сосуде из высушенной тыквы. Я сел на
землю и схватился за голову обеими руками, пытаясь хоть как-то унять
пульсирующую боль.
Вы спросите, что случилось? Внезапно я понял, что если территория
каждого племени имеет выход к морю, то море граничит с территориями всех
пяти племен. Море было шестым цветом!
Проявить цветную пленку в лагере или в Монровии было невозможно. Не
оставалось ничего другого, как ждать, пока мы вернемся домой.
Через три дня хлынул тропический ливень. Он шел, не переставая, до
конца недели. Когда пилот прилетел на остров очередным рейсом, он сообщил,
что всю краску смыло.
Нетерпение, с которым я ожидал увидеть снимки, достигло таких
размеров, что я не мог дождаться, когда Альма завершит работу на острове.
Обратным рейсом я улетел в Монровию, а оттуда на теплоходе вернулся в
Штаты.
В Нью-Йорке я отдал проявить снимки в фотолабораторию, и когда зашел
получить их через несколько дней, глаза мои были красны от бессонницы.
- Боюсь, что ваш фотограф выбрал не тот светофильтр, - сказал
лаборант, показывая мне пленку на просвет.
На всех снимках остров получился сплошным темно-красным пятном! Я
взял снимки и побрел вдоль улицы, бессознательно бормоча себе под нос.
Мои академические обязанности не позволяли мне вернуться на остров
раньше следующей осени. Вернувшись к себе в Чикаго, я попытался рассказать
коллегам об острове с пятью территориями, но, слушая меня, они только
печально качали головами и вежливо улыбались. Некий профессор из
Висконсина, сообщили мне коллеги, сумел доказать гипотезу четырех красок
для случая, когда число стран не превышает 83. Декан предложил мне
месячный отпуск.
- Вы очень устали, вам нужно отдохнуть, - были его слова.
К концу лета я снова набрал свой обычный вес. Настроение мое начало
улучшаться. Я тщательно изучил расписание авиарейсов на Монровию: во мне
созрело решение вернуться на остров и выкрасить его еще раз.
На остров я попал только в конце сентября через несколько месяцев
после того, как Альма и ее студенты покинули его.
Отыскать территорию хийику оказалось довольно трудно. Наконец я
объяснил одному из хийику, что хочу видеть Агуза. Тот привел меня к
большой хижине на окраине деревни. За хижиной возвышалось какое-то
странное сооружение, блестевшее в ярких лучах света. По виду оно было
сделано из полированных стальных пластин, скрепленных болтами.
Агуз вышел навстречу мне из хижины. Вслед за ним в дверном проеме
показался белый человек плотного сложения, в котором я узнал... Ноги мои
стали ватными! Не может быть! Как же так? Ведь он давно... Но это был он -
профессор Станислав Сляпенарский собственной персоной!
Агуз ухмыльнулся и поспешил поддержать меня. Профессор принялся
обмахивать меня своим шлемом. Он выглядел лучше, чем когда-либо. Борода
осталась такой же рыжей. Лицо и лысую голову покрывал густой загар.
Сляпенарский и Агуз ввели меня в хижину, мы уселись в удобные кресла.
Не буду рассказывать во всех подробностях удивительную историю
появления профессора на острове. Скажу лишь, что, после того как весть о
совершенном им в 1946 г. сенсационном открытии нульсторонних поверхностей
облетела весь мир, Сляпенарский потерял покой из-за обрушившейся на него
известности. Стремясь продолжить свои важные исследования в спокойной
обстановке, вдали от назойливого любопытства коллег и вездесущих
репортеров, Сляпенарский стал подумывать о том, чтобы скрыться.
- Другого выхода у меня просто не оставалось - сказал он. - Я
разослал телеграммы с сообщением о своей мнимой смерти коллегам в Англии,
Франции и Америке и по подложному паспорту прибыл в Монровию.
Обследовав несколько островов, профессор наконец остановил свой выбор
на одном из них как на идеальном месте для многолетних научных
исследований. Без особого труда овладев диалектом хийику, профессор сделал
Агуза, обладавшего, как оказалось, незаурядными математическими
способностями, своим главным ассистентом. К тому времени между племенами
возникли территориальные споры. Для ликвидации разногласий необходимо было
установить демаркационные линии.
- Гипотезу четырех красок мне удалось опровергнуть еще до того, как я
решил скрыться, - продолжал свой рассказ профессор. - Разделить остров на
пять граничащих друг с другом областей означало установить мир. С помощью
Агуза я разметил границы, и вскоре воцарился мир во человецех. Вы как раз
поспели к концу нашей работы.
- Так вы знали о моем предыдущем визите на остров вместе с доктором
Буш? - спросил я.
- Разумеется. Мне очень жаль, но тогда я весь был поглощен необычайно
важной работой и не мог ни на что отвлекаться. Поскольку Агуз был
единственным островитянином, с которым доктор Буш поддерживала
непосредственный контакт, скрыть мое пребывание на острове было не очень
трудно. Разумеется, я не мог допустить, чтобы вы вернулись в Штаты с
решением проблемы четырех красок. На остров хлынули бы фоторепортеры и
операторы кинохроники!
- Так это вы, - спросил я с горечью, - испортили мои пленки?
- Боюсь, что я, старина. Я попросил Агуза подменить светофильтры, а
вот к ливню, должен признаться, я не имею ни малейшего отношения. А вскоре
после вашего отъезда я изменил границы племенных территорий.
- Но как они проходили, эти границы? - спросил я, сгорая от
любопытства.
Крохотные глазки Сляпенарского блеснули.
- Пойдемте, я покажу вам свою лабораторию, - сказал он, вставая.
Дверь в задней стене гостиной вела в комнату гораздо больших
размеров. Ящики картотеки, чертежная доска, полки с книгами, большие
модели причудливых топологических многообразий. Я узнал кросскэп, лист
Таккермана, двойной лист Мебиуса, но более сложные модели были мне
неизвестны.
Затем профессор вывел меня на площадку позади хижины. Он махнул рукой
на стальную конструкцию, которую я увидел, когда подходил к хижине.
- Перед вами плод моих трудов за два года, - сказал Сляпенарский. -
Подлинная бутылка Клейна.
Я в изумлении покачал головой.
На верх странного сооружения вели две веревочные лестницы. Мы
взобрались по ним и осторожно уселись на закругленный край. Из отверстия
вырывался поток холодного воздуха.
- Как вам известно, - заметил Сляпенарский, - горлышко настоящей
бутылки Клейна открывается в четвертое измерение. Для нас это то же, что
отверстие в листе бумаги для двумерных существ, обитающих на поверхности
листа.
Профессор пояснил свою мысль более подробно. Нарисуйте на листке
бумаги двумерную бутылку и представьте себе, что часть бутылки согнута под
прямым углом в третье измерение. Вы сразу увидите, что содержимое бутылки
может вылиться в наше пространство. Аналогичным образом трубообразная
часть бутылки Клейна изогнута в четвертом измерении. Часть ее, проходящая
в высшем измерении, хотя и замкнута в нашем пространстве, в
действительности открыта в направлении четвертой координаты. Все, что
попадает в бутылку в этом месте, может двигаться по бесчисленному
множеству направлений в четырехмерном пространстве.
Я осторожно наклонился вперед и заглянул внутрь бутылки. Холодный
ветер дунул мне в лицо. Все было затянуто каким-то серовато-зеленым
туманом.
Из головы у меня никак не выходила гипотеза четырех красок. Я снова
спросил об этом Сляпенарского. Профессору это не понравилось.
- Что проблема четырех красок? - сказал он пренебрежительно. -
Пустячок, сущая безделица. Дайте-ка мне карандаш и блокнот.
Я с готовностью вынул блокнот из кармана и протянул Сляпенарскому. Он
набросал несколько причудливых геометрических фигур.
- Если карта не содержит конфигураций, допускающих приведение к более
простым формам, например не содержит нетройных вершин, многосвязных
областей или колец, состоящих из четного числа шестиугольников и пар
смежных пятиугольников, то...
Не уверен, что остальное запечатлелось в моей памяти достаточно
отчетливо. Ужас помутил мой рассудок. По сей день не могу вспоминать о
том, что произошло, без содрогания. Из темных глубин бутылки Клейна
внезапно высунулся длинный черный стержень, изогнутый крючком, как
щупальце какого-то гигантского насекомого. Крючок охватил Сляпенарского за
талию. Тот не успел даже позвать на помощь, как был увлечен в туманные
глубины бутылки Клейна.
Должно быть, я находился в шоковом состоянии. Во всяком случае я не
слышал, что мне кричал снизу Агуз. Помню лишь, что я не мог оторвать
взгляда от зияющего отверстия, хотя не видел ничего, кроме клубящегося
тумана, и ощущал только леденящий тело и душу ветер, который вырывался
снизу.
- Сляпенарский! Где вы? Сляпенарский? - отчаянно взывал я, но тщетно.
Ответом мне было лишь эхо, доносившееся, как из глубокого колодца. Мне
почудилось, будто я различаю слабые голоса, говорившие на неизвестном
языке, но Сляпенарский так и не отозвался.
Все остальное можно рассказать кратко. Молва о случившемся с
быстротой молнии распространилась среди хийику. Ночью несколько хийику
проникли на участок профессора, унесли бутылку Клейна и сбросили ее со
скалы. Они считали, что в бутылке были злые духи, и по вполне понятным
причинам хотели навсегда покончить с источником зла.
Вряд ли нужно говорить, что среди искореженных стальных пластин и
стержней никаких следов великого тополога не было...
