П. ВЯЗНИКОВ
Рассказы
ЭМИГРАНТ
СОН
П. ВЯЗНИКОВ
ЭМИГРАНТ
Не так уж плохо быть эмигрантом - если, конечно, приживешься. Да, у
меня нет теперь титула и поместья, но я живу хорошо и вполне доволен
жизнью. Соседи меня уважают, власти не трогают... что еще можно пожелать?
А какие урожаи я собираю на своем огороде! Яблоки - такие оторвали бы Еву
от запретного плода - румяные, сладкие, ветки гнутся от их тяжести; вишня
краснее крови и сладка, как мед; морковь, выдернутая из грядки и обтертая
от земли, будто светится изнутри; лук - сочный, лиловый, ешь без хлеба и
соли; а какой шпинат! Капуста! Томаты...
Есть у меня и корова; она дает густое душистое молоко, каждый год
приносит теленка. Осенью я сам забиваю его и продаю - только Гендлерам,
что живут у Трех Буков. Я делаю кошерную говядину.
Вначале меня считали за чудака и чужака. Но когда узнали, что я
никогда не заглядываю к мяснику, а телят продаю, доктор Фишер стал
расхваливать мой образ жизни. Он уважает вегетарианцев и сам мечтает вести
здоровый образ жизни - но, увы, мягкое кресло и румяные бифштексы держат
его слишком крепко. После мы с доктором сошлись еще ближе а я стал его
постоянным пациентом: у меня в крови повышенное содержание железа, и
доктор дает мне какую-то микстуру. Но я не люблю сидеть у Фишеров, слишком
уж смущают меня его краснощекие, пышнотелые жена и дочь. Предпочитаю
видеть доктора у себя.
Захаживает ко мне и викарий Браун, преподобный отец любит поболтать,
с удовольствием угощается моими яблоками, а в каждую третью проповедь
вставляет намек на меня - вот-де человек, потом своим добывающий плоды
земные (они же дары божьи). Впрочем, я не хожу в церковь, и преподобный
Браун мне прощает это. По воскресеньям мы собираемся у меня - я, доктор,
викарий и лесник Стивенс, - и играем пульку-другую. За картами и вишневкою
время проходит незаметно, и когда стрелки часов подходят к одиннадцати,
даже не хочется расходится.
Но я провожаю их, убираю со стола и жду, когда пробьет полночь.
Потому что в полночь я выхожу из дома и бегу, бегу через лес и луг -
спугиваю птицу, уворачиваюсь от колючих рук елей, проскальзываю подлеском,
бегу по песку, не оставляя следов, и перебегаю черно-серебристую реку по
лунной дорожке, бегу, и Луна, единственная свидетельница этого чудесного
полета светит мне, а я, благодарный, не затеняю ее лучи. Этот бег -
счастье, и днем, когда я выгляжу на сорок пять (сорок пять! Подумать
только, давно ли, казалось бы, мне и впрямь _б_ы_л_о_ сорок пять, кажется,
в 1647-м, тогда еще сожгли дядю Френца...), днем, я не могу позволить себе
двигаться быстрее, чем пристало престарелому фермеру. Но ночью!
Но бег - не все, для чего я выхожу в полночь из дома. Иногда я
охочусь, ловлю неуклюжих кроликов, или лесных свиней, или осторожных, но
таких медлительных в сравнении со мной оленей - догоняю, хватаю, припадаю
к шее, глотаю неповторимую солено-сладкую жидкость, темно-красную, как
наливка из моих вишен - пью, захлебываясь и наслаждаясь, пью, отводя душу,
пью, исполняя самое заветное, самое дивное...
А иногда я добегаю до города, и там, неслышный и легкий, как
нетопырь, забираюсь в дома, в больницы, в морг; пластаясь со стенами,
сливаясь с деревьями, догоняю запоздалых прохожих; краду младенцев из под
носа нянек... Завтра газеты сообщат о странном исчезновении, о чьей-то
тяжкой болезни или внезапной смерти. Правды никто не знает. И тут не
наткнешься на жгучую серебряную пулю или обжигающую струю святой воды, тут
в меня не верят. Не то, что на родине, в Трансильвании.
Но в четыре часа, и не позже, я отправляюсь домой, иначе не успеть до
третьих петухов. И бегу, мчусь, не чувствуя усталости, по росистой уже
траве, по шелковистому песку и по лунной дорожке на реке.
Дом ждет меня - такой родной и уютный - на его пороге я старею и
молодею сразу - ко мне возвращается сорок пять лет; и я пью ледяную
родниковую воду, успокаиваю возбужденное тело, и сажусь к столу, и ем
овощи, и глотаю докторову микстуру - кровь восхитительна, но в ней почти
нет витаминов и слишком мало железа.
И забываюсь коротким сном, что бы через час уже выйти из дому,
потянуться, радуясь новому дню, и идти в огород. Я люблю работать на
земле. Это не маска - не только маска... Солнце вовсю греет спину, руки и
поясница приятно гудят, и прохожий кивнет через забор - здравствуйте,
мистер Алукард! - словом, я живу хорошо.
А какие яблоки уродились в этом году!
П. ВЯЗНИКОВ
СОН
...Как будто еду в метро, только ветка мне совершенно незнакома.
Старый, с круглыми плафонами и мягкими выпуклыми (впрочем, уже
продавленными) сидениями погромыхивает на стыках, время от времени за
окном проносятся фонари. Едем долго, наконец поезд замедляет ход и
останавливается у платформы - серый бетон, пилоны... Голос в динамике
объявляет: "ТЕБЕ СХОДИТЬ!" Пассажиры смотрят на меня и отворачиваются. Что
это, мне? "Тебе, тебе", - толкает меня к выходу какой-то тип в костюме и
шляпе. "ВЫХОДИ", - подтверждает динамик.
Выхожу. Тут же, как-то поспешно даже, закрываются двери и поезд
трогается. Исчезает в туннеле, на стене видна стрелка, какой обычно
обозначают схему движения по веке. Только нет названия станций. Равно, как
нет и названия этой станции.
Сама станция - пилонная, причем, оказывается, стоит пройти туда, где
у всех станций середина, и оказываешься в гигантском зале со множеством
толстенных колонн-пилонов. Поворачиваю назад, но пути уже нет, нет и
платформы: тут тоже кажущееся бесконечным пространство, то ли зал с
колонами, то ли множество пересекающихся сеткой широких коридоров. Кое-где
висят неоновые таблицы, но на них нет никаких надписей или обозначений.
Так что приходится идти наугад.
Довольно скоро я совершенно теряю направление движения и не понимаю,
где нахожусь. А между прочим, бетон сменился этакой циклопической кладкой
- огромные блоки без раствора, - а неоновые таблицы и скрытые за карнизами
лампы уступили место коптящим, но довольно ярким факелам в кованых
кулаках, торчащих из стены. Причем, факелы эти расположены все реже и
наконец приходится от факела к факелу бежать в темноте, ориентируясь на
далекий свет.
Очередной отсвет, не красноватый, а голубоватый - приводит меня к
выходу из этого лабиринта (хотя планировка сооружения, по всей видимости
проста как апельсин: сетка из пересекающихся параллельных и
перпендикулярных коридоров)...
Выход вызывает в памяти слово "кромлех". Стоячие глыбы, дикий камень,
сверху перекрытые третьей глыбой, вернее, плитой. Но снаружи дела обстоят
немним лучше. Кольцо стоячих мегалитических камней, этакий Стоунхендж, в
центре - на постаменте - грубоватый, но сразу видно, страшно древний
сфинкс. Бычья(но вместе с тем и немножко человеческая) голова, с
рубиновыми глазами и массивным кольцом в носу, львиное тело и мощные
крылья. Левая передняя лапа прижимает свиток, а правая повернута... эээ...
ладонью вверх и поддерживает чашу, в которой горит огонь. На широком
бычьем лбу - диадема с буквой "А" в середине, и я откуда-то знаю, что
читается эта буква так: "Аз Алеф-Альфа". Непонятно, но звучно.
Оглянувшись, вижу черный провал входа в лабиринт между двух мегалитов,
хотя никакого здания не наблюдается. А выйдя из кольца камней, оказываюсь
в пустыне и поднимаюсь на бархан, загребая песок.
И сразу вижу город. Город, похоже, тоже старинный, с невысокими, но
очень толстыми стенами, за которыми видны какие-то пирамиды и купала,
башни и зиккураты. Стены города срисованы с учебника истории древнего
мира, вернее, с вавилонских стен - лазурная керамика, шествующие одно за
другим фантастические животные, вьющиеся лозы. В воротах и на улицах -
никого, и я беспрепятственно прохожу, хотя откуда-то слышен гул толпы. А
вообще-то обычный город, такой южный, чистый, хотя улица присыпана густой
белой пылью. Дома из ракушечника, дощатые двери выкрашены голубой краской
и обведены по косяку краской черной; из-за дувалов свешиваются разлапистые
ветви каких-то деревьев. Заглянув за одну из дверей вижу пустой двор с
маленьким бассейном, деревянным навесом над террасой, брошенной в углу на
настиле грудой подушек и одеял. Валяется какой-то огромный кувшин, и у
стены совершенно неуместно поставлен тяжелый облупившийся велосипед...
Откуда-то - неприятное чувство, что за мной наблюдают. Оглядываюсь -
никого нет. И снова иду по улице. Вдруг меня тянут за рукав. Оборачиваюсь
и вижу девочку лет, наверное, десяти, в длинном платье. Она испугано
говорит: "Вы тоже опоздали? Бежим скорее переулком, а то...". Следую за
ней, мы бежим узким переулком заросшим лопухами, несколько раз сворачиваем
и вдруг совершенно неожиданно оказываемся на площади, сплошь забитой
народом. Площадь огромна. Вдали возвышается чудовищных размеров дворец,
такой же массивный, как и все здесь, но украшенный какими-то золотыми
завитушками по карнизам. Гул становится громче, хотя по-прежнему
непонятно: голос что-то говорит, все смолкают, через некоторое время шум,
ропот, вскрики, и снова голос. Голос такой... командный... или нет... ну,
голос для того, кто распоряжается на площади. Лица, спины - все у
окружающих напряжено. Все чего-то ждут. Я проталкиваюсь вперед и меня
неожиданно легко пропускают. И очень скоро я оказываюсь перед помостом...
вернее, перед эшафотом. Потому что на нем стоят виденные в разных книгах
орудия казни, и на них лежат, висят, болтаются люди. Колья, колеса,
глаголи, какие-то рамы и столбы... И среди всего этого ходит человек в
черном, в поверх балахона с капюшоном у него наброшена сеть через плечо, в
руках - фонарь со свечой и жезл. И неторопливо закручивают гарроту
молодчики в черном же, но не в балахонах, а в рубашках и штанах. Кто в
гарроте... не видно. Видны только ноги. Остальное заслонили черные.
Вот тип в балахоне поднял руку, и площадь смолкла.
- Смотрите! - говорит Черный. - Вот что ждет избранных мной! - и
широким жестом указывает на казненных (а их много очень. И тут
представлены, наверное, все виды казней, про которые я слыхал).
- Смотрите и ужасайтесь! Все они умирают невинно и без суда! Я,
только я решаю их судьбу! Я и рок! Вашу судьбу! Сейчас еще один из вас
придет сюда! И помните, что ни один из вас не избежит казни, сейчас или
позже! Ни один! Так пусть придет ко мне тот, на кого я укажу!
И плавным величественным жестом показывает на огромный барабан, вроде
лотерейного, то есть он и есть лотерейный. И вынимает из барабана шарик,
поднимает его и кричит:
- 228! Пусть все поднимут свои таблицы и пусть каждый смотрит на
число у своих соседей! 228! 228!
Движение в толпе, недалеко от меня возникает возня и из толпы
выталкивают подростка в светлой рубашке. Парнишка испуган и пытается
скрыться в толпе, но его не пускают, выталкивают, подгоняют к самому
эшафоту, и черные молодцы подхватывают его и подводят к главному, крепко
держа мальчика за руки.
- Ну что ж, вот и еще один, - удовлетворенно говорит Черный и,
приподняв подростку подбородок, смотрит ему в лицо. - Дети - это хорошо...
Дети беззащитны и бесправны. Захотел - погубил, не так, так иначе. И...
ладно. Готовьте его.
Мальчика тащат в сторону, сноровисто раздевают и ставят около
положенного верхним концом на какую-то приступочку распятия. Черный, не
