дело. Вы привыкли вот, молодые, а я, старый хрен, не могу и не хочу.
- Что значит: привыкли? - Эдик воинственно пожал плечами. - Просто мы
не даем себе воли, вот и все. Просто все, что было когда-то, теперь уже
несущественно. Теперь он уже не тот, теперь он предатель и враг, и надо
только ясно понять, как с этим быть. А если мы начнем вспоминать и
расслабляться...
- Согласен, - сказал он со всей возможной кротостью. - Вы правы,
Эдик. Не будем расслабляться. Виноват, расслабился! Это у меня - от
невозможности придумать выход...
- Положим, выход - он всегда есть... - проворчал Кузьма Иванович,
обтирая салфеткой не только губы, но и все свое обширное багровое чело:
щеки, залысый лоб, уши.
- Это не выход, - сказал он ему резко. - Это - выкидыш.
- Ну, это мы теперь уже с вами по второму кругу пошли... - проворчал
Кузьма Иваныч, а Эдик поправил:
- По третьему.
И тогда он сказал вслух то, о чем думал уже несколько дней:
- Он филателист.
Оба они уставились на него, не понимая.
- Старые конверты собирает, - пояснил он. - Большой знаток почтовых
штемпелей восемнадцатого века.
- Ну? - сказал Кузьма Иванович.
- Ладно. Не будем больше. Хватит, - он отмахнулся от их ожидающих
взглядов, выбрался из кресла и прошелся по комнате, прислушиваясь, не
болят ли колени. Колени, тьфу-тьфу, вроде бы не болели. Раздавленные
колени мои, подумал он.
("Послушайте, Хозяин, какой у вас вес?" - спросил с веселым
раздражением Николас. "Ну, большой..." "Так чего же вы хотите от своих
коленей? Это же почти медицинский термин - РАЗДАВЛЕННЫЕ КОЛЕНИ." Разговор
пятилетней давности. Разговор врача и пациента. Николас был врачом по
образованию. Терапевтом, и притом очень недурным... А я был тогда крепким
пожилым человеком, но колени у меня уже болели как проститутки. И вообще
все тогда уже было, все, что есть сегодня. И уже модно было использовать
на все случаи жизни всего два сравнения: "как проститутка" или "как
собака". Только никто тогда не называл меня Президентом - звали Хозяином,
Боссом, Шефом звали очень многие, Командиром, даже - Тренером... И Николас
был тогда не предателем и перебежчиком, а - другом, личным врачом и
начальником группы по связи с прессой.)
- А филатэлыст он - что? - сказал Кузьма Иванович с
кавказско-турецким акцентом. - Как слон кюшает: хвостом загрэбает и сует
сэбэ прямо в жопу? А головы нэт, и нэ надо? - он сам тут же над своим
анекдотом со вкусом засмеялся и, не переставая смеяться, принялся
натягивать пиджак. Из карманов посыпалась всякая мелочь, закачалась
задетая рукавом люстра. Это было сильное зрелище: Кузьма Иванович,
напяливающий на себя пиджак. Огромный (как слон) Кузьма Иванович, и
титанический, застилающий все горизонты и интерьеры, пиджак, всегда
траурно-черный и лоснящийся.
- Ну ладно, - объявил он по своему обыкновению. - "Не сыт, не
голоден, тольки бодрый", как бабуля говорила, царство ей небесное...
(Кузьма Иваныч был человек простой, военный. Еще десять лет назад он
служил летчиком: штурман морской авиации, Северный флот, майор, или
капитан третьего ранга, как вам будет угодно. Он был странный. И чувство
юмора у него было странное. "Здесь вам не тут! - любил он провозгласить
самым грозным образом. - Здесь вам быстро отвыкнут водку пьянствовать!"
"Сапоги надо чистить с вечера, - это было его любимое поучение. - Чтобы
утром надеть их на свежую голову..." Он был буквально набит подобными
перлами сержантско-старшинского, а также мичманского творчества. "Сейчас я
с вами разберусь как следует и накажу кого попало!" Забавно, что многие
самым серьезным образом полагали его тупым бурбоном. Они заблуждались, а
когда выходили из этого своего заблуждения, было уже, как правило, поздно.
Он отнюдь не был тупым бурбоном, он был психолог и проницатель в души
людей. Говорят, знаменитый Бурцев был таким же специалистом по
провокаторам. А Кузьма Иваныч, побеседовав с человеком десять минут, уже
знал, НАШ он, или не совсем, или же - совсем НЕ. Про Николаса он сразу же
сказал ему - причем одному только ему и никому больше: "Этот у нас не
задержится. Он - сам по себе. Мы ему не нужны. Ему вообще никто не нужен".
Однако Николас задержался на целых пять лет. Кузьма Иваныч молчал, правда,
но, видимо, все это время оставался при своем мнении, и последние события
его, в отличие от всех прочих, ничуть не удивили и не озадачили).
- Я знаю пару-другую филателистов, - сказал Эдик раздумчиво. -
По-моему, они все ненормальные.
Он посмотрел на него с удовольствием.
- О том и речь, - произнес он очень довольный, что семя, им
брошенное, уже дает всходы и ничего не надо формулировать самому.
- За старый конверт - жену отдадут, причем со слезами радости на
глазах, - продолжал Эдик, развивая тему.
- Умгу... - он подошел к огромному окну и уперся лбом в ледяное
стекло. За окном была ледяная сырая мутно подсвеченная туманная мгла.
Ничего не было видно, кроме этого неподвижно подсвеченного тумана, - ни
города, ни залива, - и вдруг все там озарилось красным, а потом зеленым -
это реклама на крыше переменила текст.
- Два вопроса, - сказал Эдик. - Неужели это правда? И второй: где
взять кучу старых конвертов?
- Очень старых: сто, двести лет, - он снова повернулся лицом в
комнату.
Кузьма Иванович осознал, наконец, что разговор идет вполне серьезный,
прекратил процедуру надевания и присел на краешек своего стула. Спросил с
огромным сомнением:
- Перекупить его за кучу старых конвертов хотите? Да вы сдурели. Или
это я сдурел?
Он поправил его:
- Не перекупить. ОТКУПИТЬСЯ!
- Да уж, - сказал Эдик злобно. - Перекупать его еще - зачем он нам
теперь нужен?
Это как сказать, подумал он. Еще как нужен... Он представил себе
вдруг, что Николас сидит здесь, сейчас, по ту сторону стола - тощий,
лохматый, веселый, никогда не унывающий, не умеющий унывать, некрасивый,
почти даже уродливый, редкозубый, смахивающий то на ящерицу, то вдруг на
обезьяну... держит на уровне уха своеобычную полурюмку водки и неудержимо
разглагольствует о неизбежности победы умных над дураками... или
обосновывает необходимость учреждения Министерства Проб и Ошибок...
Поехать к нему и извиниться, подумал он вдруг, ощутив за грудиной холодную
боль налетевшего решения. Прямо сейчас. Не одеваясь. В шлепанцах. "Прости
мой ядовитый язык... Вернись. Я не хотел... я не хотел тебя так сильно
уязвить..." Ложь. В этот момент он хотел не просто уязвить, он хотел его
уничтожить... Чего в конечном счете и добился: его нет. По крайней мере -
здесь... И больше никогда не будет.
- Станислав Зиновьевич, - сказал неожиданно Эдик незнакомым и
неприятным голосом. - Господин Президент. Ведь вы его любите. До сих пор.
Правда?
Он отшатнулся от этого прямого взгляда его зелено-радужных и
задохнулся от неожиданности и от невозможности прямо ответить на этот
прямой вопрос. Но он понимал, что ответить придется, и - сейчас.
- Вы же его всегда больше всех нас вместе взятых любили, - продолжал
Эдик, и в голосе его теперь была печаль и печальная зависть. - Чего там.
Здесь же все свои. Мы об этом между собой уже десять раз переговорили...
- Э! Э! За себя говори! - предупреждающе взрыкнул Кузьма Иваныч, и
строго посмотрел на Эдика недовольный Кронид, который уже, оказывается,
сидел здесь же и даже держал наготове нож и вилку.
- Да ладно, ладно вам... Лояльные вы мои, - сказал им Эдик. - Ну, не
говорили, так думали... Думали ведь? Думали, думали!.. Поэтому у нас и не
получается с ним ничего - третий раз обсуждаем проблему, и третий раз
впустую балабоним. Как собаки... И я вам прямо скажу, господин Президент:
пока вы его из сердца своего не выкините... Пока вы его не выдерете, с
корнем, с кровью, пока вы его, прошу прощения, не разлюбите, до тех пор
ничего у нас с вами не выйдет...
- Прекрати, - сказал ему Кронид тихо. Тихо-тихо сказал, но ТАК, что
Эдик моментально заткнулся. Словно его выключили. Оборвал себя на
полуслове, на полужесте, на полувзгляде - потянулся через весь стол за
бутылочкой тоника, зубами сорвал колпачок и стал пить из горлышка, ни на
кого не глядя.
Возникла тишина, и тишина эта утверждала правильность сказанного, и
содержала в себе еще множество невысказанных упреков, а равно и приторный
привкус той натужной деликатности, какую проявляют обычно в адрес
заслуженных, но безнадежных инвалидов и маразматических, но уважаемых
стариков. Он слушал эту тишину, и справиться с ней казалось ему потруднее,
чем со сварливым шквалом ядовитых упреков, но он с ней справился в конце
концов.
- Все правильно, - сказал он, стараясь улыбнуться и надеясь, что
улыбка получается не слишком фальшивая и не слишком жалкая. - Mea culpa.
Mea maxima culpa. Однако вам придется простить мне эту мою старческую
слабость. Я ведь, действительно, люблю вас. Всех. Я сам вас выбрал, я сам
вас назначил своими любимчиками, и отказываться от вас мне дьявольски
трудно. Даже, когда вы ведете себя дурно... И все! - он оборвал себя. - И
хватит сегодня об этом!.. Кстати, по-моему, уж полночь состоялась, или
нет?
- Состоялась, - сейчас же подхватил (с явным облегчением) Эдик. - Уже
пятнадцать минут как.
- Превосходно! Разгрузочный день кончился. Начинается погрузочный...
- Распущенность и никотин! - провозгласил Эдик.
- Именно так. Кронид Сергеевич, передайте мне, пожалуйста, вон то
мясо, пока его наш Кузьма Иваныч окончательно не упупил.
2
Около часу ночи, когда решено было уже расходиться по койкам,
ввалился вдруг министр печати - очень веселый, рот до ушей, громогласный и
велеречивый. И сразу же всем стало очевидно: имеется хорошая новость.
Наконец. И вопреки всему. Первая за весь день.
- Ну?! - сказано было ему навстречу чуть ли не хором.
Впрочем, оказалось, всего-то навсего: шестое издание "Счастливого
мальчика". Подарочное. Десять тысяч экземпляров. Яркая черно-синяя
лакированная суперобложка. Иллюстрации Аракеляна. Предисловие Некрасавина.
Элегантно. Скромно. В высшей степени достойно.
- Фу ты, ну ты три креста, - произнес, повертев в руках книжку,
Кузьма Иванович - с уважением, но довольно, впрочем, равнодушно. Он был
безнадежно далек от изящной словесности и вообще от пропаганды пополам с
агитацией, хотя и допускал, что данное литературное произведение вносит в
политический имидж обожаемого Президента некий неуловимый, но существенный
нюанс.
- А-ат-менно!... А-а-тменно!.. - пел Эдик, листая мелованные страницы
с голубым обрезом. Бледно-конопатое лицо его вдохновенно светилось: этот
томик был - его затея, его забота, его трепетная редактура. Он чувствовал
себя как бы теневым соавтором. У книг политических деятелей всегда есть
соавтор, почтительно и скромно скрывающийся в титанической тени
величественного монумента - Эдик был безусловно и радостно согласен на
такую роль.
А Кронид так же радостно, но совершенно уж бескорыстно сиял,
оставаясь, по обыкновению, в сторонке. И сиял, потирая огромные белые
ладони, гордый собою министр печати - Добрый Вестник. Все было прекрасно.
Все было ОЧЕНЬ ХОРОШО. И при этом - все было схвачено. Тираж - завтра же,
в четырех крупнейших магазинах Санкт-Петербурга и в трех - Москвы. И
завтра же самые серьезные рецензии - "Невское время", "Петербургские
ведомости", а в столице - "Известия", "Общая" и - обязательно! - "Путь
