Научная фантастика - Джон Варли

Рассказы

                                Джон ВАРЛИ
				Рассказы


В ЧАШЕ
СПОЕМ, СТАНЦУЕМ
РЕТРОГРАДНОЕ ЛЕТО





                                Джон ВАРЛИ

                                  В ЧАШЕ




     Никогда ничего не покупайте в банке подержанных органов. И, раз уж  я
даю вам полезные советы, не снаряжайтесь для путешествия по  Венере,  пока
на ней не окажетесь.
     Мне бы следовало обождать. Но когда за  несколько  недель  до  своего
отпуска я делал в Копрате покупки, то натолкнулся на эту маленькую лавочку
и позволил уговорить себя на покупку инфраглаза по очень неплохой цене.  А
мне следовало бы спросить себя, как вообще на Марсе оказался инфраглаз?
     Подумайте об этом. На Марсе их никто не носит. Если вы хотите  видеть
ночью, гораздо дешевле купить ночной бинокль. Тогда вы сможете снимать эту
проклятую штуку, когда восходит солнце. Значит, этот глаз  попал  туда  от
туриста с Венеры. И совершенно неизвестно, сколько времени он пролежал там
в резервуаре, до тех пор пока  любезный  старичок  не  рассказал  мне  эту
историю о том, как тот принадлежал милому старому учителю, который никогда
не... Ну да ладно, вы ее, наверное, уже слышали.
     Если бы только эта проклятая штука отказала на дирижабле, прежде  чем
я покинул Венусбург. Ну, вы  знаете  Венусбург:  город  туманных  болот  и
сомнительных гостиниц, где вы можете подвергнуться  ограблению  на  людных
улицах, проиграть целое состояние в казино, купить  любое  наслаждение  во
вселенной и поохотиться  на  доисторических  чудовищ,  которые  обитают  в
болотистых джунглях, просто отъехав от города на вездеходе. Знаете?  Тогда
вы должны знать что вечером - когда отключат все  голограммы  и  он  снова
превратится в  обыкновенную  кучку  серебристых  куполов,  стоящих  там  в
темноте, при температуре в четыреста градусов и таком давлении, что у  вас
станут болеть носовые пазухи лишь при мысли о нем, когда прекращается  вся
туристская суета - несложно отыскать одно из агентств рядом с космопортом,
чтобы вам сделали что-то, относящееся к медикомеханике. Марсианские деньги
они возьмут.  Карточка  "Солнечный  экспресс"  тоже  подойдет.  Вы  только
зайдите, ждать не придется.
     И все же...
     Я поймал ежедневный дирижабль  из  Венусбурга  лишь  через  несколько
часов после того, как приземлился там. Я был совершенно  счастлив,  а  мой
инфраглаз работал великолепно. К  тому  времени,  когда  я  приземлился  в
городке Цуй-Цуй, появились первые признаки, что с глазом  что-то  не  так.
Это было почти незаметно -  лишь  едва  заметная  дымка  на  самой  правой
границе поля зрения. Я ее проигнорировал. У меня было всего лишь три часа,
прежде чем дирижабль отправится в Последний Шанс. Я хотел осмотреть город.
У меня не было ни малейшего  намерения  тратить  это  время  на  посещение
медицинской мастерской, чтобы починить глаз. Если в Последнем Шансе он еще
будет капризничать, тогда посмотрим.
     Цуй-Цуй мне понравился больше, чем Венусбург. Здесь  не  было  такого
ощущения затерянности в толпе. На улицах Венусбурга вероятность  встретить
настоящего человека была  примерно  одной  десятой;  остальные  были  лишь
голограммы - для того чтобы приукрасить город и чтобы улицы  не  выглядели
такими уж пустыми.  Мне  быстро  надоели  прозрачные  фигуры  сутенеров  в
шикарных костюмах, пытавшихся  предложить  мне  девушек  и  юношей  самого
разного возраста. В чем смысл? Попытайтесь дотронуться до одного  из  этих
красавцев.
     В Цуй-Цуе это отношение было примерно поровну.  А  темой  голограммам
служила  не  городская  развращенность,  а  суровая  жизнь   приграничного
поселка. Улицы были  покрыты  весьма  убедительной  грязью,  а  деревянные
фасады магазинов отделаны со вкусом. Я не любитель восьминогих драконов  с
рачьими глазами на стебельках, которые слонялись повсюду; но понимаю,  что
они памятник тому парню, который  дал  название  городу.  Все  ничего,  но
сомневаюсь, что ему  бы  понравилось,  как  одна  из  этих  чертовых  штук
проходит его насквозь, наподобие двенадцатитонного  танка  из  ведьмовской
пыли.
     У меня едва хватило времени на то, чтобы "намочить" ноги в "лужах", а
дирижабль  уже  был  готов  лететь  дальше.  И   неприятности   с   глазом
прекратились. Так что я отправился в Последний Шанс.
     Я должен был понять, на что намекает название города.  Да  у  меня  и
были все возможности это  сделать.  Находясь  там,  я  совершил  последнюю
покупку из того, что должно было мне понадобиться для своей вылазки.  Там,
куда я отправлялся, на каждом углу не было станций заправки воздухом,  так
что я решил, что тянучка мне не помешает.
     Возможно, вы никогда его не видели. Это то, что придумала современная
наука  вместо  рюкзака.  Или  каравана  мулов;  впрочем,   он   напоминает
носильщиков, которые добросовестно тащатся за  белым  Охотником  в  старых
фильмах о сафари. Эта штука состоит  из  пары  металлических  ног  той  же
длины, что и ваши, оборудования на них и  пуповины,  которая  подсоединяет
это сооружение к вашему крестцу. А предназначено оно для  того,  чтобы  вы
могли выжить в этой атмосфере четыре недели, а не пять дней,  которые  вам
дает ваше венерианское легкое.
     Медик, который продал мне его, просто уложил меня на стол, и  раскрыл
мне  спину,  чтобы  подсоединить  трубки,  по  которым  воздух   идет   от
резервуаров тянучки к моему венерианскому легкому. Это  была  великолепная
возможность попросить его проверить мой глаз. Возможно, он это бы и сделал
- поскольку, пока он этим занимался, он обследовал и проверил мое  легкое,
и не запросил за это денег. Он хотел знать, где я его купил,  и  я  сказал
ему, что на Марсе. Он прищелкнул языком  и  сказал,  что  оно,  похоже,  в
порядке. Он предупредил меня,  чтобы  я  не  позволял  слишком  опуститься
уровню кислорода в легком, и  всегда  заряжать  его,  когда  я  выхожу  из
герметического купола - даже на несколько минут. Я уверил  его,  что  знаю
обо  всем  этом,  и  буду  осторожен.  Так  что  он  присоединил  нервы  к
металлическому разъему в  крестце  и  подключил  тянучку.  Он  несколькими
способами проверил его, и объявил, что работа закончена.
     И я не попросил его взглянуть на глаз. Тогда я просто не думал о нем.
Я даже еще не выходил на поверхность Венеры, так что не  имел  возможности
проверить его в действии. Ну, выглядело все  по-другому,  даже  в  видимом
свете. Иные цвета, и мало теней;  и  инфраглаз  давал  изображение,  более
размытое, чем другой глаз. Я мог  прикрыть  один  глаз,  затем  другой,  и
разница была заметной. Но я об этом не думал.
     Так что я на следующий день сел в дирижабль, совершавший еженедельный
рейс в Лоудстоун - городок горнодобывающей компании поблизости от  пустыни
Фаренгейта. Хотя для меня до сих пор загадка, как они на  Венере  способны
отличить пустыню от чего-то другого. Я пришел в ярость  оттого,  что  хотя
дирижабль был полупустым, с меня потребовали два билета - для меня  и  для
моего тянучки. Я подумал, не взять ли мне эту проклятую штуку  на  колени,
но отказался от этого после десятиминутной попытки на вокзале. У нее  было
множество острых ребер и углов, а путешествие обещало быть долгим. Но этот
лишний расход проделал большую дыру в моем бюджете.
     После Цуй-Цуя остановки  сделались  более  частыми,  и  более  трудно
достижимыми. От Венусбурга до Цуй-Цуя две тысячи километров, а  оттуда  до
Лоудстоуна  еще  тысяча.  После  этого  пассажирское  сообщение   делается
нерегулярным. Впрочем, я  понял,  что  же  венерианцы  называют  пустыней.
Пустыня - это место, где еще не поселились люди. Пока я еще мог лететь  на
дирижабле, следующем по расписанию, это еще не пустыня.
     Дирижабли добросили меня до  местечка  под  названием  Просперити,  с
населением в семьдесят пять человек и одну выдру. Я  подумал,  что  выдра,
игравшая в бассейне на площади,  была  голограммой.  Поселок  не  выглядел
настолько процветающим, чтобы  мог  позволить  себе  настоящий  бассейн  с
настоящей  водой.  Но  тот  был  настоящим.  Это  был  временный  городок,
снабжавший старателей. Как я понимаю, такой городок может исчезнуть за две
недели, если те двинутся дальше. Лавочники просто все упакуют и увезут.  В
приграничном городке отношение иллюзорного и  настоящего  примерно  сто  к
одному.
     Я с  заметным  облегчением  узнал,  что  единственные  дирижабли,  на
которые я могу сесть в Просперити, отправляются туда, откуда я  прибыл.  В
другую сторону нет ничего вообще. Я был рад это  услышать  и  считал,  что
проблема лишь в том, чтобы нанять транспорт, чтобы отправиться в  пустыню.
И тут мой глаз отказал окончательно.
     Я помню, что был раздосадован; нет, больше чем раздосадован -  я  был
по-настоящему рассержен. Но все еще считал, что это лишь  неприятность,  а
не катастрофа. Просто будет потеряно время и напрасно потрачены деньги.
     Я быстро осознал, что это не так. Я  спросил  продавца  билетов  (это
было в баре-закусочной-универмаге: вокзала в Просперити нет), где  я  могу
найти кого-нибудь, кто продаст и установит инфраглаз.  Он  посмеялся  надо
мной.
     - Здесь, друг, ты этого не найдешь, -  сказал  он.  -  Здесь  никогда
ничего такого и не было.  Раньше  была  медичка  в  Элсуорте,  это  третья
станция отсюда на местном дирижабле, но  она  вернулась  в  Венусбург  год
назад. Самое ближнее - это Последний Шанс.
     Я был ошарашен. Я знал, что отправляюсь в глухие места, но  мне  и  в
голову не приходило, что где-нибудь может не оказаться  кого-то  настолько
необходимого, как медик. Да  если  нет  услуг  медикомеханика,  с  тем  же
успехом вы можете  не  торговать  продуктами  или  воздухом.  Здесь  можно
буквально умереть. Я задавал себе вопрос, знает ли  правительство  планеты
об этой отвратительной ситуации.
     Но знало оно или нет, а я понимал, что гневное  послание  ему  пользы
мне не принесет. Я попал в переплет. Быстро прикинув в уме,  я  определил,
что после полета до Последнего Шанса и покупки  нового  глаза  у  меня  не
останется денег, чтобы вернуться в Просперити, а оттуда в Венусбург.  Весь
мой отпуск пропадет лишь из-за того, что  я  попытался  сэкономить,  купив
подержанный глаз.
     - А в чем дело с глазом? - спросил продавец.
     - Что? Ну, я  не  знаю.  Я  хочу  сказать,  что  он  просто  перестал
работать. Я ничего им не вижу, вот в чем дело. - Я цеплялся за  соломинку,
видя как он изучает мой глаз. - Ну, может быть, вы как-нибудь разбираетесь
в этом?
     Он покачал головой и уныло улыбнулся мне.
     - Нет. Только чуть-чуть. Я думал, что может быль,  дело  в  мускулах:
плохо сокращаются или что-то в этом роде...
     - Нет. Не видно вообще ничего.
     - Скверно. Мне кажется, что это нерв отказал. В такое я влезать бы не
стал: я способен лишь на мелочи.
     Он сочувственно прищелкнул языком.
     - Так вам нужен этот билет до Последнего Шанса?
     В тот момент я не знал, что мне нужно.  Я  два  года  планировал  эту
поездку. Я едва не купил билет, а затем подумал: "Какого черта?" Раз уж  я
здесь, то следует осмотреться вокруг, прежде чем решать, что делать. Может
быть, найдется кто-то, кто сможет помочь  мне.  Я  обернулся  к  продавцу,
чтобы спросить, не знает ли он кого-нибудь, но он ответил  раньше,  чем  я
задал вопрос.
     - Я не хочу слишком вас обнадеживать, - сказал  он,  широкой  ладонью
потирая подбородок. - Как я и сказал, это не наверняка, но...
     - Да, так что?
     - Ну, здесь живет одна малышка,  которая  прямо  помешалась  на  этих
делах. Вечно возится с чем-нибудь, помогая людям по мелочам; ну,  и  собой
занимается - вы знаете таких. Сложность в том, что она не слишком надежна;
может быть, после такой починки будет хуже, чем раньше.
     - Не вижу, чем, - сказал я. - Раз он  не  работает  вообще,  как  она
может сделать хуже?
     Он пожал плечами.
     - Ну, это  ваши  похороны.  Вы,  наверное,  найдете  ее  недалеко  от
площади. Если ее там нет, обойдите бары. Ее зовут Эмбер. У нее есть ручная
выдра, которая постоянно с ней. Да вы ее узнаете при встрече.


     Найти Эмбер оказалось несложным - я просто вернулся на  площадь.  Она
была там, сидела на краю чаши фонтана, болтая  ногами  в  воде.  Ее  выдра
играла на маленьком водостоке, и, похоже, была очень довольна,  что  нашла
единственный водоем в тысячекилометровой округе.
     - Ты Эмбер? - спросил я, усаживаясь рядом с  ней.  Она  взглянула  на
меня. Взгляд был пристальным и вызывал неловкость - венерианцы  умеют  так
смотреть так на пришельцев. Причина в том, что один глаз у них голубой или
карий, а другой - совершенно красный, так что белка нет. Я и сам  выглядел
так же, но мне не приходилось на себя смотреть.
     - Ну, а если это я?
     На вид ей было лет десять-одиннадцать. Интуитивно я  чувствовал,  что
эта цифра очень близка к ее настоящему возрасту. Поскольку предполагалось,
что она разбирается в медикомеханике,  я  мог  и  ошибаться.  Она  кое-что
сделала с собой,  но,  конечно  же,  невозможно  было  сказать,  насколько
серьезными эти изменения  были.  В  основном,  похоже,  они  относились  к
косметике. На голове волос у нее не было.  Она  заменила  их  на  веер  из
павлиньих перьев, которые все время падали ей на глаза. Кожа с головы была
пересажена на икры и предплечья, и там  росли  длинные  струящиеся  волосы
светлого цвета. Судя по очертаниям ее  лица,  я  был  уверен,  что  на  ее
черепных костях были следы напильника и  подкладки  из  костяной  массы  в
местах, где она хотела его подправить.
     -  Мне  сказали,  что  ты  немного  разбираешься  в   медикомеханике.
Понимаешь, этот глаз...
     Она фыркнула.
     - Я не знаю, кто сказал бы вам такое. Я  о  медицине  знаю  чертовски
много. Я не какой-нибудь заурядный кустарь. Пошли, Малибу.
     Она привстала, и выдра стала поглядывать на  нас  по  очереди.  Я  не
думал, что ей хочется покинуть бассейн.
     - Подожди минуту. Извини, если я тебя задел. Не зная о тебе ничего, я
готов признать, что ты, должно быть, знаешь о ней больше, чем  кто-либо  в
городе.
     Она снова уселась, и ей, в конце концов, пришлось улыбнуться мне.
     - Значит, вы в безвыходном  положении,  так?  То  есть:  я  и  никого
больше.  Дайте,  попробую  угадать:  вы  в  отпуске,  это  ясно.  А  из-за
недостатка времени или денег вы не  можете  вернуться  в  Последний  Шанс,
чтобы обратиться к профессионалу.
     Она оглядела меня с головы до ног.
     - Я бы сказала, что из-за денег.
     - В самую точку. Ты мне поможешь?
     - Посмотрим.
     Она подвинулась ближе и заглянула в мой инфраглаз.  Для  того,  чтобы
удержать мою голову, она взяла ее в руки.  Я  мог  видеть  лишь  ее  лицо.
Заметных шрамов не было; на это по крайней мере, ее хватило. Верхние клыки
у нее были миллиметров на пять длиннее остальных зубов.
     - Не двигайтесь? А где вы его взяли?
     - На Марсе.
     - Я так и подумала. Это "Пронзающий мрак",  компании  "Нортерн  Био".
Дешевая модель; их всучивают главным образом туристам. Ему, наверное,  лет
десять-двенадцать.
     - Это нерв? Парень, с которым я разговаривал...
     - Нет. - Она откинулась назад и снова стала шлепать ногами по воде. -
Сетчатка. Справа  она  отслоилась,  и  съехала  на  дно  глазной  впадины.
Наверное, с самого начала ее не закрепили  как  следует.  Они  делают  эти
штуки так, что те не выдерживают больше года.
     Я вздохнул и хлопнул ладонями по  коленям.  Затем  встал  и  протянул
руку.
     - Ну, наверное, так и есть. Спасибо за помощь.
     Она удивилась.
     - Куда вы направляетесь?
     - Возвращаюсь в Последний Шанс, а затем на Марс, где подам в  суд  на
некий банк органов. Насчет этого на Марсе есть законы.
     - Здесь тоже. Но зачем возвращаться? Я вам его починю.


     Мы находились в ее мастерской, которая служила ей  также  спальней  и
кухней. Это был лишь простой купол без единой голограммы.  После  имитаций
ранчо, которые, похоже, были в Просперити криком моды, глаза  отдыхали.  Я
не хочу казаться шовинистом, и понимаю,  что  венерианцам  нужны  какие-то
зрительные  стимулы,  раз  уж  они  живут  в  пустыне  и  при   постоянной
облачности. Но этот акцент на иллюзиях мни никогда  не  нравился.  Соседом
Эмбер был человек, живший в точной копии Версальского дворца.  Она  сказал
мне, что когда  тот  отключает  генератор  голограмм,  все  его  настоящее
имущество помещается в рюкзак - включая и генератор.
     - А что привело вас на Венеру?
     - Туризм.
     Она искоса взглянула на меня, протирая мое лицо  тампоном,  смоченным
местным анестетиком. Я был распростерт на полу,  поскольку  в  комнате  не
было никакой мебели, кроме нескольких рабочих столов.
     - Хорошо. Но к нам в эту даль добирается не так много туристов.  Если
это не мое дело, так и скажите.
     - Это не твое дело.
     Она встала.
     - Прекрасно. Тогда сами чините свой глаз.
     Она ждала, на ее лице было подобие улыбки. Мне, в конце концов,  тоже
пришлось улыбнуться. Она вернулась к работе, выбрав  из  кучи  на  коленях
похожий на ложку инструмент.
     -  Я  геолог-любитель.  На  самом-то  деле  охотник  за  камнями.   Я
конторский служащий, а по выходным уезжаю из города и устраиваю экскурсии.
Камни, наверное, предлог для них.
     Она вынула глаз из глазницы  и  ловко,  одним  пальцем,  отцепила  от
оптического нерва металлическое крепление, затем поднесла глаз к  свету  и
заглянула в зрачок.
     - Теперь можете встать. Влейте в глазницу  немного  этой  жидкости  и
зажмурьтесь. - Я сделал то, что она скомандовала и  последовал  за  ней  к
рабочему столу.
     Она уселась на табурет и изучила глаз более пристально. Потом вколола
в него шприц и отсосала жидкость, так что он стал похож на черепашье яйцо,
высохшее на солнце. Надрезала его и осторожно  стала  исследовать  внутри.
Длинные волосы на предплечьях мешали ей, она остановилась и  подвязала  их
резиновыми колечками.
     - Охотник за камнями, - размышляла она вслух. - А здесь вы, наверное,
для того, чтобы взглянуть на лопающиеся камни.
     - Верно. Как я и сказал, геолог я несерьезный. Но я  читал  о  них  и
однажды видел один в ювелирной лавке на Фобосе. Так что я накопил денег  и
отправился на Венеру, чтобы попытаться найти себе такой же.
     - Труда это составить не должно. Во всей Вселенной это  самые  легкие
для поиска драгоценные камни.  И  очень  жаль.  Местные  жители  надеялись
разбогатеть на них. - Она пожала плечами. - Не то чтобы на них нельзя было
кое-что заработать. Но не такие состояния, на  которые  все  рассчитывали.
Забавно: они так же редки, как в свое время алмазы и, что  даже  лучше,  в
отличие от тех, в лаборатории их получить нельзя. Ну, наверное, можно,  но
с этим слишком уж много возни.  -  Крохотным  инструментом  она  подшивала
отставшую сетчатку к глазному дну.
     - Продолжай.
     - Что?
     - Почему их нельзя получить в лаборатории?
     Она рассмеялась.
     - Вы в самом деле геолог-любитель. Как я и сказала, это возможно,  но
обошлось бы слишком дорого. В них соединено множество различных элементов.
Я думаю, порядочно алюминия. Ведь из-за него у рубина красный цвет, так?
     - Да.
     - А такими красивыми их делают другие примеси. И  нужно  использовать
высокое давление и температуру, а они настолько  неустойчивы,  что  обычно
взрываются, прежде чем  вы  найдете  нужную  пропорцию.  Так  что  дешевле
выбраться сюда и собирать их.
     - А единственное место, где они могут быть, - это  центральная  часть
пустыни Фаренгейта.
     - Верно. - Она, похоже, закончила пришивать сетчатку.  Выпрямилась  и
критически осмотрела свою работу. Нахмурилась,  затем  заделала  надрез  в
глазе и шприцем закачала жидкость обратно.  Установила  его  на  штатив  и
направила на его луч лазера; затем прочла на табло лазера какие-то цифры и
покачала головой.
     - Он работает, - сказала она. - Но вам подсунули дрянь. Зрачок  не  в
порядке. Это эллипс, с  эксцентриситетом  примерно  0,24.  И  будет  хуже.
Видите коричневую окраску слева?  Это  постепенно  разрушается  мускульная
ткань, в ней накапливаются яды. А месяца через четыре вас  наверняка  ждет
катаракта.
     Я не мог разглядеть  того,  о  чем  она  говорила,  но  сделал  такую
гримасу, как будто мог.
     - Но на это-то время его хватит?
     Она злорадно ухмыльнулась.
     - Вы  что,  ждете  гарантии  на  полгода?  Извините,  но  я  не  член
Венерианской Медицинской Ассоциации. Но если с  юридической  точки  зрения
это ни к чему не обязывает, я думаю,  с  уверенностью  могу  сказать,  что
такое время он - может быть - и прослужит.
     - Ну, в твоем положении нужно быть осторожным, ведь так?
     - Это не лишнее. Нам, будущим медикам, всегда следует опасаться исков
за недобросовестную работу. Нагнитесь, я вам его вставлю.
     - Я задавал себе вот какой вопрос: безопасно ли будет с  этим  глазом
отправиться в пустыню на четыре недели?
     - Нет, - тут же ответила она, и я ощутил груз разочарования.  -  Нет,
если вы отправляетесь один.
     - Понимаю. Но как ты думаешь, глаз выдержит?
     - Ну, конечно. Но вы - нет. Поэтому-то вы и собираетесь  принять  мое
заманчивое предложение и позволить мне быть вашим проводником в пустыне.
     Я фыркнул.
     - Ты так думаешь? Извини, но  это  будет  экспедиция  в  одиночку.  Я
планировал так с самого начала. Вот почему я и стал охотиться за  камнями:
чтобы побыть одному. - Я выудил из кармана электронную кредитную карточку.
- Ну а теперь, сколько я тебе должен?
     Она не слушала меня,  а  сидела  с  грустным  видом,  подперев  рукой
подбородок.
     - Он отправляется в путешествие, чтобы  побыть  одному,  ты  слышала,
Малибу? - Выдра взглянула на нее со своего места на полу.  -  А  взять,  к
примеру, меня; я-то знаю, что такое быть одной. Толпы и большие  города  -
вот чего я жажду. Так, старый приятель? - Выдра продолжала смотреть на нее
и, видно, готова была согласиться с чем угодно.
     - Наверное, да, - сказал я. - Сотня  устроит?  -  Это  была  примерно
половина того, что взял бы дипломированный медик; но, как я и  говорил,  с
деньгами у меня делалось туговато.
     - Вы не собираетесь позволить мне быть вашим  проводником?  Это  ваше
последнее слово?
     - Нет. Последнее. Послушай, дело не в тебе, просто...
     - Я знаю. Вы хотите быть в одиночестве. Денег не надо. Пошли, Малибу.
- Она встала и направилась к двери. Затем обернулась.
     - Увидимся, - сказал она и подмигнула.


     Для того, чтобы понять смысл этого  подмигивания,  много  времени  не
потребовалось. С третьего или четвертого раза я способен понять очевидное.
     Дело было в том, что для  людей  в  Просперити  оказалось  достаточно
забавным увидеть среди себя туриста. Во всем городе не было  ни  агентства
по прокату, ни гостиницы. Об этом я подумал, но  не  предвидел  того,  что
окажется чересчур трудным найти кого-нибудь, кто за  приемлемую  для  него
цену сдаст напрокат свой воздушный велосипед. Для этой цели  я  приберегал
порядочную сумму, на случай вымогательских запросов.  Я  был  уверен,  что
жителям явно захочется обобрать туриста.
     Но этого не произошло. Почти у каждого были велосипеды, и все, у кого
они были, не собирались сдавать его напрокат. В  них  нуждались  все,  кто
работал вне города - а это были все - и раздобыть их было трудно. Грузовые
рейсы были такими  же  случайными,  как  и  пассажирские.  И  всякий,  кто
отказывал мне, давал полезный совет. Как я и сказал, после четвертого  или
пятого такого совета я снова оказался на площади городка. Она сидела  там,
как и в первый раз, болтая ногами  в  бассейне  фонтана.  Малибу,  похоже,
водосток не надоедал никогда.
     - Да, - сказала она, не поднимая глаз. - Так  уж  получилось,  что  я
могу сдать напрокат воздушный велосипед.
     Я был разъярен, но приходилось сдерживаться. Она держала меня под тем
самым дулом из присловья.
     - А ты всегда слоняешься здесь? - спросил  я.  -  Люди  советуют  мне
поговорить о велосипеде с тобой, и искать тебя здесь, как будто твое имя и
фонтан пишутся через дефис. А чем ты еще занимаешься?
     Она уставилась на меня надменным взором.
     - Я чиню глаза глупым туристам. Кроме того, тела всем в городе - лишь
вдвое дороже, чем это обошлось бы им в Последнем  Шансе.  И  я  делаю  это
чертовски хорошо, хотя  эти  типы  будут  последними,  кто  это  признает.
Наверняка мистер Ламара из билетной кассы рассказал  вам  гнусную  ложь  о
моем умении. Им оно неприятно, поскольку я пользуюсь  тем,  что  иначе  им
пришлось бы тратить время и деньги для того, чтобы добраться до Последнего
Шанса и платить лишь вздутую цену, а не ужасающую, как мне.
     Мне пришлось улыбнуться, хотя я был уверен, что мне самому  предстоит
сделаться жертвой некоей ужасающей цены. Дельцом она была крутым.
     Я обнаружил, что спрашиваю ее: "Сколько тебе лет?" И чуть не прикусил
язык. Последнее, что захочется обсуждать гордому и независимому ребенку  -
это его возраст. Но она удивила меня.
     - В чисто хронологическом смысле - одиннадцать земных лет.  Это  чуть
больше шести ваших. А согласно настоящему, внутреннему  времени,  у  меня,
разумеется, возраста нет.
     - Разумеется. Так как насчет велосипеда?...
     - Разумеется. Но я уклонилась от вашего предыдущего вопроса. То,  что
я делаю помимо того, что сижу здесь, несущественно, поскольку, сидя здесь,
я созерцаю вечность. Я погружаюсь в собственный  пуп  в  надежде  познать,
какова истинная глубина женского лона. Короче, я делаю упражнения йоги.  -
Она задумчиво посмотрела на свою любимицу. - Кроме того, это  единственный
бассейн на расстоянии в  тысячу  километров.  -  Она  ухмыльнулась  мне  и
нырнула в воду. Она прорезала ее как  лезвие  ножа  и  помчалась  к  своей
выдре, которая от  счастья  залилась  лаем.  Когда  в  середине  бассейна,
неподалеку от струй и водопадов она вынырнула, я обратился к ней.
     - А как насчет велосипеда?
     Она  приложила  ладонь  к  уху,  хотя  между  нами  было  лишь  около
пятнадцати метров.
     - Я спросил, как насчет велосипеда?
     - Я не слышу вас, - продекламировала она. -  Вам  придется  добраться
сюда.
     Я вошел в воду, ворча про себя. Я понимал, что ее  цена  деньгами  не
ограничится.
     - Я не умею плавать, - предупредил я.
     - Не беспокойтесь, повсюду не намного глубже, чем здесь. - Вода  была
мне по грудь. Я брел по воде до тех пор, пока мне не  пришлось  встать  на
цыпочки, затем схватился за торчащий завиток фонтана, подтянулся и  уселся
на мокрый венерианский мрамор. По моим ногам стекала вода.
     Эмбер сидела у нижнего конца водостока, шлепая ногами  по  воде.  Она
опиралась спиной о гладкий камень. Вода,  которая  растекалась  по  камню,
образовывала дугообразную струйку над  ее  макушкой.  Капли  ее  падали  с
павлиньих перьев на голове Эмбер. И снова она  вынудила  меня  улыбнуться.
Если бы обаянием можно было торговать, она могла бы сделаться богатой.  Но
о чем я говорю? Все торгуют лишь обаянием, в том или ином смысле. Мне надо
было взять себя в руки, прежде чем она попытается продать мне  северный  и
южный полюса.  Моментально  я  смог  снова  видеть  ее  корыстной,  хитрой
маленькой побродяжкой.
     - Миллиард солнечных марок в час, и ни грошом  меньше,  -  произнесла
она своим милым маленьким ртом.
     Обсуждать такое предложение смысла не было.
     - Ты вытащила меня сюда, чтобы я услышал это? Ну, я  разочаровался  в
тебе. Я не думал, что ты любишь дразниться, совсем не думал. Я думал,  что
мы смогли бы поговорить по-деловому. Я...
     - Ну,  если  это  предложение  не  подходит,  попробуйте  вот  такое:
бесплатно - не считая кислорода, воды и пищи.
     Ну конечно, где-то должна была быть зацепка.  Во  взлете  интуиции  -
космического масштаба, достойном  Эйнштейна,  я  понял,  в  чем  она.  Она
увидела, что я понял, и что мне  это  не  понравилось,  и  ее  зубы  снова
сверкнули. Мне оставалось лишь задушить ее или ей улыбнуться. Я улыбнулся.
Я не знаю, как ей это удавалось, но она умела заставлять своих противников
испытывать к ней симпатию даже тогда, когда она их надувала.
     - Ты веришь в любовь с  первого  взгляда  -  спросил  я  ее,  надеясь
застать врасплох. Не тут-то было.
     - В лучшем случае, это сентиментальные иллюзии, - сказала  она.  Нет,
равновесия вы меня не лишили, мистер...
     - Кику.
     - Мило. Это марсианское имя?
     - Наверное, да. Я никогда об этом не думал.  Я  не  богат,  Эмбер.  -
Конечно, нет. Иначе вы не попали бы в мои руки.
     - Тогда почему тебя так тянет ко мне? Почему ты настолько  стремишься
отправиться со мной, хотя все, чего я хочу - это  нанять  твой  велосипед?
Если бы я был настолько очарователен, то наверняка бы это заметил.
     - Ну, я не знаю, произнесла она, подняв бровь. - В  вас  есть  нечто,
что я  нахожу  совершенно  завораживающим.  Даже  таким,  против  чего  не
устоять. - Она притворилась, что теряет сознание. - А ты не хочешь сказать
мне, что же это?
     Она покачала головой.
     - Пусть это пока что останется моей маленькой тайной.
     Я начал подозревать, что привлекают ее во мне очертания моей  шеи,  -
такие, что можно вонзить зубы и выпить кровь. Я решил  пока  оставить  эту
тему. Может быть, в последующие дни она расскажет  мне  больше.  Поскольку
похоже было на то, что таких совместно проведенных дней будет немало.
     - Когда ты будешь готова отправляться?
     - Я собрала  вещи  сразу,  как  только  починила  ваш  глаз.  Давайте
отправляться.


     Венера пугает. Я думал и думал о ней, и это лучший способ ее описать.
     Пугает она отчасти тем, как вы ее видите. Ваш правый глаз - тот,  что
воспринимает так называемый видимый  свет  -  позволяет  вам  видеть  лишь
небольшой кружок, освещенный вашим ручным фонариком. Иногда вдалеке  видно
зарево от расплавленного металла, но оно слишком тускло, чтобы  что-нибудь
разглядеть с его помощью. Ваш инфраглаз  пронзает  эти  тени  и  дает  вам
размытую картину того, что фонарик не освещает, но я едва ли не  предпочел
бы быть слепым.
     Четкого способа описать, как это различие  действует  на  ваш  разум,
нет. Один глаз говорит вам, что начиная с какой-то точки  все  в  тени,  а
другой показывает, что же находится в этой тени. Эмбер говорит, что  через
некоторое время ваш мозг может соединить эти две картины вместе с такой же
легкостью, как и при обычном бинокулярном зрении. Я этого так и не достиг.
Все время, пока я был там, я пытался согласовать эти две картины.
     Мне не нравится стоять на дне чаши диаметром в тысячу километров: это
то, что вы видите. Как бы высоко вы ни забрались и как бы далеко ни  ушли,
вы все еще стоите на дне этой чаши. Если  я  правильно  понял  Эмбер,  это
как-то объясняется искривлением лучей света в плотной атмосфере.
     А потом еще Солнце. Когда я был там, стояла ночь, так что Солнце было
сплющенным эллипсом, висевшим над самым горизонтом  на  востоке,  где  оно
село давным-давно. Не просите меня объяснить это. Все, что я  знаю  -  это
то, что Солнце на Венере никогда не  заходит.  Никогда  -  где  бы  вы  ни
находились. Оно просто сжимается в высоту и растягивается в ширину, до тех
пор, пока не растекается к северу или югу - в зависимости от того, где  вы
находитесь - становясь плоской яркой линией света до тех пор,  пока  снова
не начинает стягиваться к западу, где и взойдет через несколько недель.
     Эмбер говорит, что на экваторе оно на долю секунды делается кругом  -
когда оказывается буквально у вас  под  ногами.  Как  огни  на  чудовищном
стадионе. Все это происходит  на  краю  чаши,  в  которой  вы  находитесь,
примерно десятью градусами выше теоретического  горизонта.  Это  еще  одно
следствие рефракции.
     Вашим левым глазом вы  его  не  видите.  Как  я  уже  сказал,  облака
задерживают практически весь видимый свет. Оно видно вашему правому глазу.
Цвет его я назвал бы инфрасиним.
     Тихо. Вам начинает не хватать звука собственного дыхания и,  если  вы
слишком много об этом думаете, то начинаете задавать себе  вопрос,  почему
вы не дышите. Вы, конечно,  знаете;  за  исключением  ромбовидного  мозга,
которому это  совсем  не  нравится.  Вашей  вегетативной  нервной  системе
безразлично, что ваше венерианское легкое по крохам подает кислород  прямо
вам в кровь; эти нервные цепи не предназначены, чтобы  понимать  что-либо;
они примитивны и с большой опаской относятся  к  усовершенствованиям.  Так
что  меня  преследовало  чувство,   что   я   задыхаюсь;   наверное,   это
продолговатый мозг сводил со мной счеты.
     Я также порядком беспокоился насчет температуры и давления. Знаю, что
это глупо. Если бы на мне не было  костюма,  Марс  убил  бы  меня  так  же
успешно, и притом гораздо медленнее и болезненнее. А если  бы  мой  костюм
отказал здесь, я сомневаюсь, что почувствовал бы что бы то  ни  было.  Это
была  лишь  мысль  о  том  невероятном  давлении,  которое  удерживало   в
нескольких миллиметрах от моей непрочной кожи лишь силовое поле, которого,
физически говоря, там даже не было. Или  так  говорила  мне  Эмбер.  Может
быть, она пыталась вывести меня из  себя.  Я  имею  ввиду,  что  магнитные
силовые линии нельзя потрогать, но ведь они там были, разве нет?
     Я гнал эти мысли прочь. Со мной была Эмбер, а она эти вещи знала.
     А то, что она не могла мне удовлетворительно объяснить, так  это  то,
почему у воздушного велосипеда нет мотора. Я много думал  об  этом,  когда
сидел в его седле и изо всех сил крутил педали, а смотреть мне было не  на
что, кроме как на ягодицы Эмбер, скрытые под серебристого цвета костюмом.
     Ее велосипед был тандемом, так что на нем были  четыре  сиденья:  два
для нас и два для наших тянучек. Я сидел позади Эмбер, а тянучки  на  двух
сиденьях справа от нас.  Поскольку  они  копировали  движения  наших  ног,
прилагая в точности ту  же  силу,  что  и  мы,  у  нас  получалось  четыре
человеческих силы.
     - Мне нипочем не понять, - сказал я в первый день нашего путешествия,
- почему оказалось чересчур трудным поставить на  эту  штуку  двигатель  и
использовать для него часть лишней энергии из наших рюкзаков.
     -  Ничего  трудного  в  этом  не  было,  лентяй,  -  сказала  она  не
оборачиваясь. - Я, как будущий медик, тебе советую: для тебя  так  гораздо
лучше. Если ты будешь пользоваться своими мускулами, то проживешь  гораздо
дольше. Это поможет тебе чувствовать себя здоровее и избегать  лап  жадных
медиков. Уж я-то знаю. Половина моих трудов состоит в том,  чтобы  удалять
излишки жира с дряблых ягодиц и выковыривать варикозные вены из ног.  Даже
здесь ноги служат людям не больше двадцати лет, а потом их надо менять  на
новые. Это чистой воды расточительство.
     - Я думаю, мне следовало их поменять перед нашим путешествием. Я  уже
почти готов. Может быть, на сегодня хватит?
     Она хмыкнула, но нажала кнопку, чтобы выпустить часть  горячего  газа
из шара над нашими головами. Рулевые лопасти,  находившиеся  по  бокам  от
нас, опустились, и мы начали медленную спираль вниз.
     Мы приземлились на дне чаши - это было мое первое впечатление  такого
рода, потому что все остальное время я видел Венеру с воздуха и  это  было
не так заметно. Я стоял, смотрел на чашу и почесывал  голову,  пока  Эмбер
включала палатку и отключала шар.
     Венерианцы почти для всего используют нулевые поля. Вместо того чтобы
попытаться  строить  сооружения,  которые  выдержат  огромные  давление  и
температуру, они просто окружают все нулевым полем, и все. Шар  велосипеда
представлял собой лишь стандартное поле круглой формы  с  разрывом  внизу,
где устанавливался нагреватель воздуха. Корпус велосипеда  защищало  такое
же поле, что и нас с Эмбер - заканчивающееся на определенном расстоянии от
поверхности. Поле палатки было полусферой с плоским полом.
     Это многое упрощало. Например, герметичные тамбуры. Мы просто вошли в
палатку. Поля наших костюмов исчезли, когда их поглотило поле палатки. Для
того, чтобы выйти, нужно просто снова пройти сквозь  стену  и  вокруг  вас
образуется костюм.
     Я плюхнулся на пол и  попытался  выключить  свой  ручной  фонарик.  К
своему удивлению, я обнаружил, что выключать  его  нечем.  Эмбер  включила
костер и заметила мое изумление.
     - Да, это расточительно, -  согласилась  она.  -  В  венерианце  есть
что-то такое, что он просто не терпит выключать свет. На всей  планете  не
найти ни одного выключателя. Вы, может быть, не поверите, но несколько лет
назад я была просто ошарашена, когда о них узнала. Мысль о подобном мне  и
в голову не приходила. Видите, насколько я провинциалка?
     Слова эти совершенно были непохожи на нее. Я пытался прочесть  на  ее
лице причину, которая их вызвала, но не смог обнаружить ничего. Она сидела
перед костром с Малибу на коленях и перебирала свои перья.
     Я  жестом  указал  на  костер,  который  был  прекрасно   выполненной
голограммой - с потрескивающими, стреляющими поленьями, под  которыми  был
скрыт обогреватель.
     - Ну разве это не странно? Почему ты не захватила с собой причудливый
дом, вроде городских?
     - Мне нравится огонь. И не нравятся фальшивые дома.
     - А почему?
     Она пожала плечами. Думала она о чем-то другом. Я  попытался  сменить
тему.
     - А твоя мать не возражает  против  того,  чтобы  ты  отправлялась  в
пустыню с незнакомцами?
     Она бросила на меня взгляд, смысл которого я не понял.
     - Откуда я знаю? Я с ней не живу. Я эмансипирована. Думаю, что она  в
Венусбурге.
     Очевидно, я задел больное место, так что продолжал я с осторожностью.
     - Столкновение личностей?
     Она снова пожала плечами, не желая говорить об этом.
     - Нет. Ну, в каком-то смысле - да. Она  не  захотела  эмигрировать  с
Венеры. Я хотела улететь, а она - остаться. Наши  интересы  не  совпадали.
Так что мы обе пошли своей дорогой. Я зарабатываю себе на билет.
     - И насколько ты близка к цели?
     - Ближе, чем вы думаете. - Похоже, она  мысленно  взвешивала  что-то,
оценивая меня. Когда она изучала мое  лицо,  мне  казалось,  что  я  слышу
скрежет  механизма  и  звон  колокольчика  кассового  аппарата.  Затем   я
почувствовал, что снова заработало обаяние, как будто щелкнул один из этих
несуществующих выключателей.
     - Понимаете, я достаточно близка к тому, чтобы покинуть Венеру. Через
несколько недель меня здесь  уже  не  будет.  Как  только  мы  вернемся  с
несколькими лопающимися камнями. Потому что вы собираетесь удочерить меня.
     Я думаю, что начал привыкать к ней.  Потрясения  я  не  испытал,  ибо
ничего подобного не ожидал услышать. У меня были какие-то  мысли  об  этих
камнях. Она, как и я, найдет несколько  штук,  продаст  и  купит  билет  с
Венеры, так, что ли?
     Конечно, это было глупо. Для того, чтобы добыть эти камни,  я  ей  не
был нужен. Проводником была она, а не я, и велосипед  был  ее.  Она  могла
добыть столько камней, сколько хотела, и, вероятно, они у  нее  уже  были.
Так что в ее плане должно было быть что-то  связанное  со  мной  лично;  в
городе я знал об этом, но позабыл. Она чего-то хотела от меня.
     - Тогда почему тебе надо было отправляться со мной?  Что  за  роковое
увлечение? Я не понимаю.
     - Ваш паспорт. Я  влюблена  в  ваш  паспорт.  В  графе  "Гражданство"
написано:  "Марс".  В  графе  "Возраст",  скажем,   ну...   приблизительно
"Семьдесят три".
     Она ошиблась лишь на год, хотя выгляжу я лет на тридцать.
     - Ну так и что?
     - А то, мой дорогой Кику,  что  вы  находитесь  на  планете,  которая
нащупывает дорогу в каменный  век.  Средневековой  планете,  мистер  Кику,
которая установила, что совершеннолетие наступает в тринадцать лет - цифра
нелепая и произвольная,  как  вы,  я  уверена,  согласитесь.  Законы  этой
планеты указывают, что не  достигшие  этого  возраста  лишены  неких  прав
свободных  граждан.  Среди  них  -  свобода,  стремление  к   счастью,   и
возможность убраться с этой проклятой планеты! - Она поразила  меня  своей
яростью, которая так не вязалась с ее  обычной  забавной  изворотливостью.
Руки ее сжались в кулаки. Малибу, сидевшая  у  нее  на  коленях,  печально
взглянула на хозяйку, а затем на меня.
     Она быстро повеселела и резво принялась готовить обед. На мои вопросы
отвечать она не захотела. На сегодня тема была закрыта.


     На следующий день я был готов повернуть  назад.  У  вас  когда-нибудь
намертво уставали ноги?  Вероятно  нет;  если  вам  приходится  заниматься
такими вещами - тяжелой физической работой - то вы, наверное, один из этих
свихнувшихся на здоровье и поддерживаете себя в форме. Я в форме не был, и
подумал, что умру от этого. В минуту паники я подумал, что и в самом  деле
умираю.
     К счастью, Эмбер это предвидела. Она знала, что я конторская крыса, и
знала, какими жалкими слабаками обычно являются марсиане. Помимо  сидячего
образа жизни, свойственного большинству современных людей, у нас, марсиан,
с этим еще хуже, потому что сила тяжести на Марсе не дает нам  возможности
поупражняться, как бы мы ни старались. Мускулы ног у меня как  разваренная
лапша.
     Она сделала  мне  старомодный  массаж  и  новоизобретенную  инъекцию,
которая уничтожила все накопившиеся яды. Через час у меня стали появляться
проблески интереса к нашему путешествию. Так что  она  погрузила  меня  на
велосипед и мы начали еще один перелет.
     Способа оценить течение времени нет. Солнце меняет форму, сплющиваясь
по вертикали, но это происходит слишком медленно и незаметно. В  тот  день
мы в какой-то момент миновали приток Реки Рейнольдса. Моему правому  глазу
он представился яркой линией слева от меня - покрытой  коркой  и  медленно
ползущей, наподобие ледника.  Мне  было  сказано,  что  это  расплавленный
алюминий. Малибу знала, что это  такое,  и  умоляюще  тявкала,  прося  нас
сделать остановку, чтобы она могла покататься. Эмбер не согласилась.
     На Венере вы не можете заблудиться, пока еще что-то видите. Реку было
видно с того момента, как мы покинули Просперити, хотя я и  не  знал,  что
это такое. Мы все еще могли различить  город  позади  нас  и  горную  цепь
впереди, и даже пустыню. Она была чуть выше на боковой стенке чаши.  Эмбер
сказала, что это значит, что от нас до нее еще около трех дней  пути.  Для
того, чтобы оценивать здесь расстояния, необходим навык. Эмбер  все  время
пыталась показать мне, где Венусбург, который  был  в  нескольких  тысячах
километров позади. Она сказала, что  в  ясный  день  это  ясно  различимая
крохотная точка. Мне его разглядеть не удалось.
     Пока мы крутили педали,  то  много  беседовали.  Больше  делать  было
нечего, и, кроме того,  с  ней  было  забавно  поговорить.  Она  подробнее
рассказала о своем плане  покинуть  Венеру  и  забила  мне  голову  своими
наивными представлениями о том, на что похожи другие планеты.
     Это была ненавязчивая рекламная кампания. Начала она с защиты  своего
сумасшедшего  плана.  В  какой-то  момент  он  превратился  в  само  собой
разумеющийся. Она представила дело  так,  как  будто  уже  решено,  что  я
удочерю ее и возьму с собой на Марс. Я и сам наполовину этому верил.


     На четвертый день я заметил, что стена  чаши  перед  нами  становится
выше. Я не знал, отчего это, пока Эмбер не скомандовала остановиться и  мы
не повисли в воздухе. Мы  видели  перед  собой  сплошную  каменную  стену,
которая поднималась вверх. Край ее был метров на пятьдесят над нами.
     - В чем дело? - спросил я, довольный возможностью отдохнуть.
     - Горы стали выше, - сказал она  просто.  -  Мы  повернем  направо  и
попытаемся найти проход.
     - Выше? О чем ты говоришь?
     - Выше. Ну, большей высоты, выпирают больше, чем когда я была здесь в
прошлый раз, их размеры слегка увеличились, крупнее, чем...
     - Я знаю определение слова "выше",  -  сказал  я.  -  Но  почему?  Ты
уверена?
     - Конечно, уверена. Нагреватель воздуха  шара  работает  на  пределе;
выше нам не подняться. Последний раз, когда  я  была  здесь,  мне  удалось
пройти. Но не сегодня.
     - Почему?
     -  Конденсация.  Рельеф  здесь  может  довольно   заметно   меняться.
Некоторые металлы и горные породы находятся на Венере в жидком  состоянии.
В жаркий день они кипят, а  на  горных  вершинах,  где  прохладнее,  могут
конденсироваться. Затем, когда теплеет,  они  снова  плавятся,  и  стекают
обратно в долины.
     - Ты хочешь сказать, что притащила меня сюда в середине зимы?
     Она бросила на меня уничтожающий взгляд.
     - Это вы появились здесь зимой. Кроме того, сейчас ночь,  еще  нет  и
полуночи. Я не подумала, что еще неделю горы будут такими же высокими.
     - А можем мы их обогнуть?
     Она критически посмотрела на склон.
     - Примерно на пятьсот километров к востоку есть постоянный проход. Но
для этого нам потребовалась бы еще неделя. Хотите это сделать?
     - А варианты?
     - Оставить велосипед здесь и  идти  пешком.  Пустыня  сразу  за  этой
грядой. Если нам повезет, первые камни мы найдем уже сегодня.
     Я понимал, что слишком мало знаю о Венере, чтобы  принять  правильное
решение. В конце концов мне  пришлось  признаться  самому  себе,  что  мне
повезло, поскольку со мной Эмбер, которая поможет избежать неприятностей.
     - Сделаем так, как, по-твоему, лучше всего.
     - Хорошо. Поворачивайте круто вправо и устроим стоянку.
     Мы  опутали  велосипед  длинным  канатом  из  вольфрамового   сплава.
Делалось это, как я узнал, для того, чтобы он не оказался погребенным  под
слоем конденсата,  пока  нас  не  будет.  Он  плавал  на  конце  троса,  а
нагреватель его работал в полную силу. А мы отправились в горы.
     Пятьдесят метров кажутся небольшим расстоянием. И это так, когда речь
идет о равнине. А попробуйте как-нибудь пройти их  по  крутому  склону.  К
счастью для нас, Эмбер прихватила альпинистское снаряжение. Она там и  сям
забивала костыли, и соединила нас веревками с блоками. Я следовал за  ней,
оставаясь чуть позади ее тянучки. Непонятно было, как эта штука следует за
ней, ставя свои ноги в точно те же места,  что  и  она.  Позади  меня  мой
тянучка делал то же самое. И еще была Малибу, она почти бежала,  временами
возвращаясь  назад,  чтобы  посмотреть,  как  мы  продвигаемся,  а   затем
добиралась до гребня и щебетала о том, что же увидела на другой стороне.
     Я не думаю, что из меня бы вышел хороший альпинист. Лично я предпочел
бы съехать вниз по склону обратно и бросить эту затею. Я бы так и  сделал,
но Эмбер все продолжала идти вперед. Не думаю, что когда-нибудь в жизни  я
был таким усталым, как в тот момент, когда мы добрались до верха и стояли,
осматривая пустыню сверху.
     Эмбер указала вперед.
     - Вот взорвался один из камней, - сказала она.
     - Где? - спросил я едва ли с каким-либо интересом. Я  ничего  не  мог
разглядеть.
     - Вы не заметили его. Он там, ниже. Так высоко они не образуются.  Не
беспокойтесь, по пути они будут попадаться снова и снова.
     И мы пошли вниз. Это было  не  очень  тяжело.  Эмбер  подала  пример,
усевшись на гладкое место и съезжая вниз. Малибу  следовала  за  ней,  она
подпрыгивала и катилась по  скользкой  поверхности  скалы,  повизгивая  от
счастья. Я увидел, что Эмбер столкнулась с холмиком, взлетела в  воздух  и
упала головой вниз. Ее костюм уже стал  жестким.  Она  продолжала  скакать
дальше вниз, сохраняя сидячую позицию.
     Я следовал за ними тем же способом. Меня не слишком  привлекала  идея
таких прыжков,  но  медленный,  болезненный  спуск  нравился  еще  меньше.
Оказалось, что это не так и плохо. После того, как ваш  костюм  становится
твердым, перейдя в режим для  столкновений,  вы  чувствуете  немногое.  Он
слегка отходит от вашей кожи и становится тверже металла, амортизируя все,
кроме самых сильных  ударов,  которые  могут  привести  к  удару  мозга  о
черепную коробку и внутренним травмам. А  для  этого  мы  перемещались  не
настолько быстро.
     Когда мы оказались на дне, и мой  костюм  снова  стал  гибким,  Эмбер
помогла мне подняться, Ей, похоже, спуск доставил удовольствие.  Мне  нет.
По-моему, после одного из скачков я слегка ушиб спину. Я не сказал  ей  об
этом, а просто тронулся следом, испытывая боль при каждом шаге.
     - А где на Марсе вы живете? - спросила она весело.
     - А? У Копрата. Это на северном склоне Каньона.
     - Да, я знаю. Расскажите мне подробнее. Где  мы  будем  жить?  У  вас
квартира на поверхности, или вы застряли внизу? Я не могу дождаться, когда
увижу все это.
     Она начала действовать мне на нервы. Может быть, причиной  была  лишь
боль в крестце.
     - А почему ты думаешь, что отправишься со мной?
     - Но вы,  конечно  же,  возьмете  меня  с  собой.  Вы  сказали,  лишь
только...
     - Я ничего подобного не говорил. Если бы  у  меня  была  запись  моей
речи, я мог бы  тебе  это  доказать.  Нет,  наши  разговоры  за  последние
несколько дней состояли из монологов. Ты говоришь, какие удовольствия тебя
ждут, когда мы попадем на Марс, а я лишь что-то бурчу в ответ. Это потому,
что у меня нет решимости, или не было  решимости  сказать  тебе,  о  какой
безумной затее ты говоришь.
     Я думаю, что наконец-то мне удалось уколоть  ее.  Во  всяком  случае,
некоторое время она молчала. Она понимала,  что  зашла  слишком  далеко  и
стала подсчитывать трофеи, еще не выиграв сражение.
     - А что в ней такого безумного? - спросила она наконец.
     - Попросту говоря, все.
     - Нет, давайте, скажите мне.
     - А почему ты думаешь, что мне хочется иметь дочь?
     Она, похоже, испытала облегчение.
     - О, об этом не беспокойтесь? Я вам хлопот не доставлю. Как только мы
сядем на Марсе, можете подать бумаги на аннулирование наших  отношений.  Я
опротестовывать  их  не  буду.  Да  я  могу  подписать  обязательство   не
опротестовывать ничего - даже до того, как вы меня удочерите.  Это  строго
деловое соглашение, Кику. Вам не надо беспокоиться  о  том,  что  придется
быть мне мамашей. Мне это не нужно. Я собираюсь...
     -  А  почему  ты  думаешь,  что  для  меня  это  всего  лишь  деловое
соглашение? - взорвался я. - Может быть, я старомоден. Может быль, у  меня
совсем другие мысли. Но на формальное удочерение я не пойду.  У  меня  уже
был один ребенок, и я был хорошим родителем. Я не удочерю  тебя  лишь  для
того, чтобы доставить тебя на Марс. Это мое последнее слово.
     Она изучала мое лицо. Похоже, она пришла к выводу, что я и впрямь так
решил.
     - Я могу предложить вам двадцать тысяч марок.
     Я поперхнулся.
     - А откуда ты взяла такие деньги?
     - Я сказала вам, что обирала этих славных людей из Просперити.  А  на
что, черт возьми, мне здесь их тратить? Я откладывала их на всякий случай,
вроде этого. Чтобы предложить бесчувственному неандертальцу  со  странными
мыслями о том, что хорошо и что плохо, который...
     - Хватит об этом. - Мне стыдно  сказать,  что  я  испытал  искушение.
Неприятно обнаружить, что то, что  вы  считали  моральными  соображениями,
внезапно оказывается не таким уж важным перед кучей денег. Но мне помогала
боль в спине и то скверное настроение, которая она вызывала.
     - Ты думаешь, что можешь купить меня. Ну что же,  я  не  продаюсь.  Я
считаю, что делать это аморально.
     - Тогда черт с тобой, Кику, черт с тобой. - Она сильно топнула ногой,
и ее тянучка повторил движение. Она собиралась проклинать меня  и  дальше,
но когда ее нога коснулась поверхности, нас оглушил взрыв.
     Как я сказал, до того было тихо. Там нет ни ветра,  ни  животных,  на
Венере вообще почти нечему вызывать звуки. Но когда звук раздается, будьте
начеку.  Эта  плотная  атмосфера  убийственна.  Я  думал,  у  меня  голова
отвалится. Звуковые волны ударили по нашим  костюмам,  отчасти  сделав  их
жесткими. Единственное, что спасло нас от глухоты - это миллиметровый слой
воздуха с низким  давлением  между  полем  костюма  и  нашими  барабанными
перепонками. Он смягчил удар настолько, что мы отделались  лишь  звоном  в
ушах.
     - Что это было? - спросил я. Эмбер уселась. Она опустила  голову,  ее
интересовало лишь собственное разочарование.
     - Лопающийся камень, - сказала она. - Вон там. - Она указала рукой, и
я смог различить тускло светившееся пятно примерно в километре от нас. Там
были рассеяны десятки пятен меньшего размера, от которых  исходил  свет  -
инфракрасный.
     - Ты хочешь сказать, что вызвала это, просто топнув ногой?
     Она пожала плечами.
     - Они неустойчивы. Это все равно  как  если  бы  они  были  заполнены
нитроглицерином.
     - Ну что же, пойдем собирать обломки.
     - Давайте, идите. - Она повисла у меня на руках. И так и не тронулась
с места, как я ее ни уговаривал. К тому времени,  когда  я  поднял  ее  на
ноги, мерцавшие пятна исчезли, остынув. Теперь нам ни за что их не  найти.
Пока мы продолжали спускаться в долину, она  не  желала  разговаривать  со
мной. И весь остаток дня нас сопровождали отдаленные залпы.


     На следующий день мы разговаривали мало. Она несколько раз попыталась
возобновить переговоры, но я ясно дал понять, что все уже решил. Я  указал
ей, что нанял ее и ее велосипед  в  точности  на  ее  условиях:  абсолютно
бесплатно, как сказала она, если не считать припасов, а за них я заплатил.
Никакого упоминания об удочерении не было. А если бы было, уверил я ее,  я
бы отказал ей точно так же, как делаю это сейчас.  Может  быть,  я  и  сам
этому верил.
     Это было в течение того короткого времени  на  следующее  утро  после
нашей перебранки, когда  казалось,  что  ей  совершенно  безразлично  наше
путешествие. Она просто сидела в палатке, пока я  готовил  завтрак.  Когда
пришло время двигаться дальше, она сделала гримасу -  и  сказала,  что  не
собирается искать камни, что с тем же успехом она бы  осталась  здесь  или
вернулась.
     После того, как я указал ей на  наш  устный  контракт,  она  неохотно
поднялась. Ей это не нравилось, но слово она держала.
     Охота   за   лопающимися   камнями   оказалась   для   меня   большим
разочарованием. Я представлял себе, что целыми днями придется  прочесывать
местность. Затем волнующий момент находки. "Эврика!" - завопил  бы  я.  На
деле не было ничего подобного. Вот как их ищут: вы сильно  топаете  ногой,
ждете несколько секунд, затем топаете снова. Когда  вы  видите  и  слышите
взрыв, вы просто идете к этому месту и собираете их. Они рассыпаны вокруг,
и освещены инфракрасным светом от взрыва. С тем же успехом над ними  могли
бы гореть неоновые стрелы. Ничего себе приключение.
     Когда мы находили камень, то подбирали его и  клали  в  холодильники,
установленные  на  наших  тянучках.  Камни  образовываются  при  давлении,
создаваемом  взрывом,  но  некоторые  их  составляющие   неустойчивы   при
венерианских температурах. Они выкипают и вам,  если  камни  не  остудить,
часа через три останется сероватая пыль. Когда мы их подбирали,  они  были
намного горячее воздуха, так что я думал, что они тут же растают.
     Эмбер  сказала,  что  на  какое-то   время   выдержать   венерианскую
температуру им позволяют  силы,  создающие  кристаллическую  решетку.  При
огромных венерианских давлении и температуре они ведут себя  иначе.  Когда
они остывают, решетка ослабевает и они постепенно разлагаются. Вот  почему
так важно собрать их  как  можно  быстрее  после  взрыва,  чтобы  получить
безупречные драгоценности.
     Мы занимались этим целый день. К концу  его  мы  собрали  килограммов
десять камней - размером начиная от горошины и кончая несколькими с яблоко
величиной.
     В тот вечер я сидел у костра и исследовал их. Ночью надо  было  нести
вахту мне. Чего мне  еще  стало  не  хватать,  это  двадцатичетырехчасовых
суток. И, раз уж на то пошло, лун. Меня бы порядком приободрило, если бы в
ту ночь я увидел Деймос или Фобос. Но  в  небе  у  горизонта  висело  лишь
солнце, медленно перемещаясь к северу, готовясь взойти в утреннем небе.
     Камни были прекрасны, это я должен признать. Они были цвета  красного
вина с коричневатым оттенком. Но когда на их должным образом  падал  свет,
неизвестно  было,  что  увидишь.  Большинство  необработанных  драгоценных
камней  покрыты  невыразительной   коркой,   которая   скрывает   все   их
великолепие. Я поэкспериментировал, расколов несколько  из  них.  То,  что
обнаружилось после того, как я  соскреб  чешуйки  патины,  было  скользкой
поверхностью, которая сверкала даже при свете свечи. Эмбер  показала  мне,
как следует подвешивать их на нитке и ударять по ним. Тогда они звенят как
крохотные колокольчики, а  время  от  времени  попадались  такие,  которые
сбрасывали все дефекты и являли собой правильный восьмигранник.
     В тот день я сам готовил себе  еду.  Вначале  это  делала  Эмбер,  но
теперь, похоже, она потеряла интерес к тому, чтобы угождать мне.
     - Я нанята проводником, - указала она достаточно ядовито.  -  Словарь
Вебстера определяет слово "проводник" как...
     - Я знаю, что значит это слово.
     - ...и в нем не говорится ничего о приготовлении пищи. Вы женитесь на
мне?
     - Нет. - Я даже не удивился.
     - По тем же причинам?
     - Да. Я так беззаботно не заключу такой союз. Кроме того, ты  слишком
молода.
     - По закону достаточно двенадцати. Через неделю мне будет двенадцать.
     - Этого слишком мало. На Марсе тебе должно быть четырнадцать.
     - Ну что за  догматик.  Вы  ведь  не  шутите,  правда?  Действительно
четырнадцать?
     Это было характерно для ее невежества о планете, на которую  она  так
сильно  стремилась  попасть.  Я  не  знаю,  откуда  у  нее   взялись   эти
представления о Марсе. В конце концов я решил, что она целиком взяла их из
своих грез.
     Мы молча съели приготовленную мной еду, По моей оценке, у  меня  было
неограненных камней примерно на тысячу марок. И мне начала надоедать дикая
природа Венеры. Я предполагал, что еще один день мы будем собирать  камни,
а потом направимся обратно к велосипеду. Это, наверное, будет  облегчением
для нас обоих. Эмбер  сможет  начать  расставлять  ловушки  на  следующего
глупого туриста, который попадет в город - или даже направится в Венусбург
и попробует заняться этим всерьез.
     Когда я подумал об этом, то стал задавать себе вопрос, почему же  она
все еще здесь. Если у нее  были  деньги  для  того,  чтобы  заплатить  эту
громадную взятку, которую она  предлагала  мне,  почему  она  не  живет  в
городе, где туристы кишат как мухи? Я собирался задать ей этот вопрос,  но
она подошла ко мне и уселась совсем рядом.
     - А не хотели бы вы заняться любовью? - спросила она.
     С меня, пожалуй, было уже довольно улещиваний. Я фыркнул, поднялся  и
вышел сквозь стену палатки.
     Оказавшись снаружи, я пожалел об этом. Спина болела прямо ужасно и  я
запоздало осознал, что мой надувной  матрац  не  удастся  вытащить  сквозь
стену палатки. А если я и смогу это сделать, он просто сгорит. Но я не мог
вернуться после того, как ушел таким образом. Может быть, я не мог  здраво
мыслить из-за боли в спине; не знаю. Так или  иначе,  я  выбрал  на  земле
место, которое выглядело мягким и лег.
     Я бы не сказал, что оно было таким уж мягким.


     Я проснулся в тумане боли. Я и не пробуя знал, что  если  пошевелюсь,
то в спину вонзится нож. И естественно, не слишком к этому стремился.
     Моя  рука  лежала  на  чем-то  мягком.  Я  шевельнул  головой  -  что
подтвердило мои подозрения насчет ножа - и увидел, что это была Эмбер. Она
спала, лежа на спине. Малибу свернулась у нее на руке.
     Она  выглядела  посеребренной  куклой  со  своим  открытым   ртом   и
выражением мягкой беззащитности на лице.  Я  почувствовал,  что  мои  губы
складываются в улыбку, вроде тех, которые она  выманивала  у  меня  там  в
Просперити. Я задал себе вопрос: почему я так скверно с ней обращался?  По
крайней мере, в это утро мне казалось, что я с ней скверно обращался.  Ну,
конечно, она использовала меня  и  обманула  меня  и,  похоже,  собиралась
использовать меня снова. Но кому от этого плохо?  А  какую  боль  испытала
она? И кто страдает из-за этой боли? Я решил извиниться перед  ней,  когда
она проснется и попытаться начать сначала. Может быть,  нам  даже  удастся
прийти к какому-то согласию в этом деле с удочерением.
     И, раз уж на то пошло, я мог бы смягчиться настолько, чтобы попросить
ее взглянуть на мою спину. Я даже не упоминал ей об этом, вероятно,  чтобы
не чувствовать себя еще больше ей  обязанным.  Я  был  уверен,  что  плату
деньгами она не возьмет. Она предпочитала плоть.
     Я собирался разбудить ее, но случайно взглянул по другую  сторону  от
себя. Там что-то было. Я с трудом узнал, что же это такое.
     Оно было в трех метрах и вырастало из расщелины  в  скале.  Оно  было
круглым, полметра в поперечнике, и светилось тусклым  красноватым  светом.
Выглядело оно как мягкий желатин.
     Это был лопающийся камень - перед взрывом.
     Мне было страшно заговорить, потом я вспомнил, что речь не потревожит
атмосферу  вокруг  меня  и  не  вызовет  взрыв.  На  горле  у   меня   был
радиопередатчик, а в ухе - приемник. Вот так разговаривают на  Венере:  вы
говорите вполголоса, а люди вас слышат. Очень осторожно я протянул руку  и
коснулся плеча Эмбер.
     Она спокойно проснулась, потянулась, и хотела подняться.
     - Не двигайся, - сказал я ей тем, что, я надеялся, было шепотом.  Это
трудно сделать, когда говоришь вполголоса, но я хотел, чтобы  она  поняла,
что что-то не так.
     Она напряглась, но не пошевелилась.
     - Посмотри направо от себя. Двигайся  очень  медленно.  Не  шурши  по
поверхности, ну и так далее. Я не знаю, что делать.
     Она взглянула, и не сказала ничего.
     - Ты не один, Кику, - наконец прошептала она. - Я о таком никогда  не
слышала.
     - А как это произошло?
     - Наверное, он образовался в течение ночи. Никто не  знает,  как  это
происходит и сколько времени занимает.  Никто  к  ним  не  приближался  на
расстояние, меньшее пятисот метров. Они всегда взрываются, прежде  чем  вы
окажетесь ближе. Даже вибрация пропеллера  велосипеда  вызывает  взрыв  до
того, как вы сможете подлететь достаточно близко, чтобы увидеть их.
     - Так что нам делать?
     Она  посмотрела  на  меня.  Трудно   прочесть   выражение   на   лице
задумавшегося человека, но она, я думаю, была напугана. Я знаю, что сам  я
испугался.
     - Я бы сказала, что следует сидеть и не шевелиться.
     - А насколько это опасно?
     - Я не знаю, братец. Будет хорошенький грохот, когда  это  страшилище
взорвется. Наши костюмы в основном защитят нас. Но взрыв  нас  поднимет  и
придаст очень большое  ускорение,  от  которого  внутренние  органы  могут
превратиться в кашу. Я бы сказала, что наименьшее - это сотрясение мозга.
     Я судорожно сглотнул.
     - Тогда...
     - Пока посидите. Я думаю.
     Я тоже думал. Я застыл там с раскаленным  ножом  где-то  в  спине.  Я
знал, что когда-нибудь мне придется пошевелиться.
     Проклятая штука двигалась.
     Я  моргнул,  боясь  протереть  глаза,  и  посмотрел  снова.  Нет,  не
двигалась. Во всяком случае, в пространстве. Это  больше  походило  на  то
движение, которое вы можете видеть под микроскопом, внутри  живой  клетки:
внутренние потоки, перетекание жидкости туда-сюда. Я  следил  за  ним  как
загипнотизированный.
     В этом камне были целые миры. Там был древний Барсум из сказок  моего
детства; Там было Среднеземье  с  задумавшимися  замками  и  одушевленными
лесами. Камень был окном  во  что-то  невообразимое,  в  то,  где  нет  ни
вопросов, ни чувств, а есть глубокое  ощущение  бытия.  Он  был  темным  и
влажным, но не таил угрозы. Он рос, и все же был столь же завершен, как  и
в момент своего  появления.  Он  был  больше  этого  шара  горячей  грязи,
называемого Венерой, и корни его  доходили  до  сердца  планеты.  Не  было
уголка во вселенной, которого бы он не достигал.
     Он ощущал мое присутствие. Я чувствовал, как он касается  меня  и  не
испытывал удивления. Он походя  изучал  меня,  но  я  ему  был  совершенно
неинтересен. Я для него не представлял проблем - во всех смыслах.  Он  уже
знал меня, и знал меня всегда.
     Я чувствовал непреодолимое влечение. Эта штука не простирала на  меня
никакого влияния; это влечение сидело глубоко внутри  меня.  Я  тянулся  к
завершенности, которой обладал камень, и знал, что никогда не приду к ней.
Для меня жизнь всегда будет вереницей тайн. Для камня - ничего кроме этого
ощущения бытия. Ощущения абсолютно всего.
     Я оторвал от него взгляд в самый последний момент,  когда  это  можно
было сделать. Я обливался потом, и знал,  что  через  секунду  снова  буду
смотреть на него. Он был самым прекрасным из того, что я когда-либо увижу.
     - Кику, послушай меня.
     - Что? - Я вспомнил об Эмбер: так, как будто она была далеко-далеко.
     - Послушай меня. Проснись. Не смотри на эту штуку.
     - Эмбер, ты видишь хоть что-нибудь? Ты что-нибудь чувствуешь?
     - Я что-то вижу. Я... Я не хочу об этом говорить. Проснись,  Кику,  и
не оглядывайся назад.
     Я ощущал себя так, как будто уже превратился в соляной столб, так что
почему бы и не оглянуться? Я знал, что моя  жизнь  никогда  уже  не  будет
такой,  как  прежде.  Это  было  нечто  вроде  вынужденного  обращения   в
религиозную веру, как  будто  я  вдруг  узнал,  что  же  такое  вселенная.
Вселенная была красивой коробкой с подкладкой из шелка,  для  того,  чтобы
выставить на обозрение камень, который я только что узрел.
     - Кику,  эта  штука  уже  должна  была  взорваться.  Нам  не  следует
оставаться здесь.  Когда  я  проснулась,  то  пошевелилась.  Я  попыталась
украдкой взглянуть однажды на такой камень и подобралась к нему на пятьсот
метров. Я ставила ноги так мягко, как будто шла по воде, а  он  взорвался.
Так что этой штуки здесь быть не может.
     - Это мило, - сказал я. - Ну, а как нам относиться  к  тому,  что  он
здесь есть?
     - Ну, хорошо, хорошо, он здесь. Но, должно быть, он  еще  не  созрел.
Должно быть, в нем еще недостаточно взрывчатки для того, чтобы он  лопнул.
Может быть, нам удастся уйти.
     Я снова взглянул на камень, и снова отвернулся от него. Похоже  было,
что  мои  глаза  связаны  с  ним  резиновыми  лентами;  те   растягивались
настолько, чтобы я мог отвернуться, но тащили обратно.
     - Я не уверен, что хочу это сделать.
     - Я знаю, прошептала она. Я... пошли, не оглядывайся. Нам надо уйти.
     - Послушай, - сказал я, усилием воли взглянув на нее. -  Может  быть,
удастся уйти одному из нас. Может быть, обоим. Но более важно, чтобы ты не
пострадала. Если меня ранит, ты, может быть, сможешь меня починить. А если
тебя - то ты, наверное, умрешь; а если ранит обоих, то мы погибли.
     - Ну, да. Так и что из этого?
     - А то, что я ближе к камню. Ты можешь  первой  начать  отступать  от
него, а я последую за тобой. Если он взорвется, я прикрою тебя  от  самого
худшего. Как это выглядит?
     - Не слишком хорошо. - Но она обдумывала мои слова и не  могла  найти
ошибки в моих рассуждениях. Я думаю,  ей  не  слишком  улыбалось  быть  не
героиней, а оберегаемой. Это ребячество, но естественное. Она уже доказала
свою зрелость, склонившись перед неизбежным.
     - Ладно. Я попытаюсь отойти от него на  десять  метров.  Я  дам  тебе
знать, когда это сделаю, тогда сможешь отойти ты. Я  думаю,  что  если  мы
будем в десяти метрах, то выживем.
     - Двадцать.
     - Но... ну, ладно. Двадцать. Удачи тебе, Кику.  Я  думаю,  что  люблю
тебя. - Она помолчала. - Эй, Кику!
     - Что? Ты должна отходить.  Мы  не  знаем,  сколько  времени  он  еще
продержится.
     - Хорошо. Но я должна это сказать. Мое предложение вчера вечером,  то
из-за которого ты так рассердился?
     - Да?
     - Ну, это не означало взятку. Как те двадцать  тысяч  марок,  я  хочу
сказать. Просто я... ну, я, наверное, еще слишком мало знаю об этих вещах.
Наверное, это было неподходящее время?
     - Да, но не беспокойся об этом. Просто отходи.
     И она стала отходить, по сантиметру за шаг. К счастью,  нам  не  было
необходимости сдерживать дыхание, а то  напряжение,  думаю,  сделалось  бы
невыносимым.
     А я оглянулся. Я не мог удержаться от этого. Когда я услышал, что она
зовет меня, то находился в святилище космической церкви. Я не знаю,  какой
силой она воспользовалась, чтобы достичь меня там, где я был. Она плакала.
     - Кику, пожалуйста, услышь меня.
     - Да? Ой, что это?
     Она облегченно всхлипнула.
     - Боже, я окликаю тебя уже час. Пожалуйста, иди. Сюда,  я  достаточно
далеко.
     Мои мысли туманились.
     - Спешить некуда, Эмбер. Я хочу еще минутку посмотреть на  него.  Иди
дальше.
     - Нет! Если ты сию минуту не  тронешься  с  места,  я  возвращаюсь  и
оттаскиваю тебя.
     - Ты не можешь... Ну, ладно, я иду. - Я взглянул на нее,  стоящую  на
коленях. Малибу была рядом. Маленькая выдра уставилась в моем направлении.
Я взглянул на нее и поспешно сделал скользящий шаг спиной вперед. Думать о
спине не приходилось.
     Я  отошел  на  два  метра,  потом  на  три.  Надо  было  остановиться
передохнуть. Я взглянул на камень,  потом  снова  на  Эмбер.  Было  трудно
сказать, кто из них притягивал меня больше. Должно быть,  я  достиг  точки
равновесия и мог идти в любую сторону.
     Затем я увидел, как ко мне со всех ног  мчится  маленькая  серебряная
полоска. Она поравнялась со мной и рванулась дальше.
     - Малибу! - закричала Эмбер. Я обернулся. Выдра казалась  счастливее,
чем я когда-либо ее видел, больше даже чем  на  водостоке  в  городе.  Она
прыгнула прямо на камень.
     В сознание приходишь очень постепенно. Четкой линии раздела  не  было
по двум причинам: я был глух и слеп. Так что я не могу сказать,  когда  из
снов вернулся к действительности  -  их  смесь  была  слишком  однородной,
заметных различий не было.
     Я не помню, когда узнал, что я глух и слеп. Я не  помню,  как  учился
языку жестов, которым со мной разговаривала Эмбер. Первый разумный эпизод,
который я могу вспомнить, - это  когда  Эмбер  рассказывала  мне  о  своих
планах: как вернуться в Просперити.
     Я сказал  ей,  чтобы  она  делала  то,  что  считает  наилучшим,  что
распоряжается всем она. Я был в отчаянии, когда  понял,  что  нахожусь  не
там, где думал. Сны мои были о Барсуме. Я думал, что  сделался  лопающимся
камнем и в каком-то отрешенном экстазе жду момента взрыва.
     Она  сделала  операцию  на  моем  левом  глазу   и   сумела   отчасти
восстановить зрение. Я мог неотчетливо видеть то, что находилось  в  метре
от моего лица. Все остальное было  тенями.  По  крайней  мере,  она  могла
писать на бумаге фразы и держать ее  перед  моим  лицом.  Так  дела  пошли
быстрее. Я узнал, что она тоже оглохла. А Малибу была  мертва.  Или  могла
быть мертвой. Эмбер положила ее в холодильник и рассчитывала,  что  сможет
залатать, когда мы вернемся. А если не удастся, она всегда сможет  сделать
еще одну выдру.
     Я сказал ей о своей спине. Ее  потрясло,  когда  она  узнала,  что  я
повредил ее, когда мы съезжали с горы; но у нее хватило здравого смысла не
ругать меня за это. Она сказала, что это всего лишь ушиб позвонка.
     Было бы скучным, если бы я стал целиком описывать нашу дорогу  назад.
Она была трудной, поскольку ни один  из  нас  не  знал,  что  же  означает
слепота. Но я сумел  приспособиться  достаточно  быстро.  На  второй  день
нашего подъема в гору мой тянучка забарахлил.  Эмбер  бросила  его,  и  мы
продолжали путь с ее тянучкой. Но это удавалось лишь тогда, когда я  сидел
спокойно, потому что он был сделан для человека  гораздо  меньшего  роста.
Если я пытался идти с ним, он быстро отставал, и я терял равновесие  из-за
рывков.
     Потом была проблема с тем, как устроиться на, на велосипеде и крутить
педали. Ничего другого не оставалось. Мне не  хватало  бесед,  которые  мы
вели по пути туда. Мне не  хватало  лопающегося  камня.  Я  думал  о  том,
приспособлюсь ли я когда-нибудь к жизни без него.
     Но когда мы добрались до Просперити, воспоминания о камне растаяли. Я
не думаю, что человеческий разум способен по-настоящему  воспринять  нечто
столь величественное. Воспоминания постепенно  ускользали:  как  сон,  что
тает  утром.  Я  обнаружил,  что  мне  трудно  вспомнить,  что  же  такого
замечательного было в этом переживании. До нынешнего дня я могу говорить о
нем лишь загадками. Я остался с  тенями.  Я  чувствую  себя  как  земляной
червь, которому показали закат, и которому негде сохранить о нем память.
     В городе для Эмбер не составило труда восстановить наш  слух.  Просто
она не носила в походной аптечке запасные барабанные перепонки.
     - Это был недосмотр, - сказала она мне. - Когда я оглядываюсь  назад,
кажется очевидным, что наиболее вероятная травма от  лопающегося  камня  -
это лопнувшая барабанная перепонка. Я просто не подумала.
     - Не беспокойся об этом. Ты великолепно справилась.
     Она ухмыльнулась мне.
     - Да. Справилась. Неужто и в самом деле?
     Зрение было большей проблемой. У нее не было запасных глаз, а никто в
городе ни за какую цену не хотел  продавать  один  из  своих.  В  качестве
временной меры она дала мне свой. Себе она оставила  инфраглаз,  а  другой
закрыла повязкой. Это придавало ей кровожадный вид. Она сказала мне, что в
Венусбурге мне надо будет купить себе другой, поскольку группы крови у нас
были не слишком схожи. Мое тело должно  было  отвергнуть  ее  глаз  недели
через три.
     Настал день еженедельного рейса дирижабля  до  Последнего  Шанса.  Мы
сидели по-турецки в мастерской Эмбер друг напротив  друга,  а  между  нами
лежала куча лопающихся камней.
     Выглядели они ужасно. О, они не изменились. Мы даже  отшлифовали  их,
так что они сверкали втрое сильнее, чем тогда в палатке, при  свете  огня.
Но теперь мы воспринимали их как пожелтевшие гнилые обломки костей, какими
они и  были.  Мы  никому  не  рассказали,  что  же  мы  видели  в  пустыне
Фаренгейта.  Поверить  это  невозможно,  а  переживания  наши  были  чисто
субъективны. Ничего такого, что выдержало бы научный анализ.  Вероятно,  в
этом мы так и останемся единственными. И что мы могли рассказать  кому  бы
то ни было?
     - А как ты думаешь, что произойдет? - спросил я.
     Она пытливо взглянула на меня.
     - Я думаю, ты и сам уже знаешь.
     - Да. - Что бы  они  собой  ни  представляли,  каким  бы  образом  ни
выживали и размножались, твердо мы знали одно: в радиусе ста километров от
города им не выжить. Когда-то на том  самом  месте,  где  сидим  мы,  были
лопающиеся камни. А люди расселяются. Еще одно доказательство того, что мы
не узнаем, что разрушили.
     Я не мог оставить камни у себя. Я ощущал себя вурдалаком. Я попытался
отдать их Эмбер, но она тоже от них отказалась.
     - А не следует ли нам кому-нибудь  рассказать  об  этом?  -  спросила
Эмбер.
     - Ну, ясное дело. Расскажи всем, кому хочешь. Но не ожидай, что люди,
до того как ты им что-то докажешь, станут  ходить  на  цыпочках.  А  может
быть, даже и после того.
     - Ну, похоже на то, что  я  собираюсь  провести  еще  несколько  лет,
расхаживая на цыпочках. Я понимаю,  что  просто  не  могу  заставить  себя
топнуть ногой.
     Я удивился.
     -  Почему?  Ты  же  будешь  на  Марсе.   Не   думаю,   что   вибрация
распространяется настолько далеко.
     Она уставилась на меня.
     - Что это значит?
     Наступило краткое замешательство; а  потом  я  обнаружил,  что  долго
извиняюсь перед ней - а она смеется и говорит мне, какой же я мерзавец,  а
затем берет свои слова обратно и говорит,  что  так  обмануть  ее  я  могу
всякий раз, когда захочу.
     Это было недоразумение. Я честно полагал, что сказал ей о  том,  что,
пока был слеп и глух, я передумал. Должно быть, это был  сон,  потому  что
она об этом не знала и считала, что мой ответ -  окончательное  "нет".  Со
времени взрыва она ни слова не сказала об удочерении.
     - Я не могла заставить себя снова надоедать тебе с этим  после  того,
что ты для меня сделал, - сказала она, задыхаясь от  волнения.  -  Я  тебе
обязана многим; может быть, и жизнью. А когда ты только появился здесь,  я
бессовестно тебя использовала.
     Я отрицал это и сказал  ей,  что  думал:  поскольку  все  само  собой
разумеется, она и не говорит об этом.
     - А когда ты передумал? - спросила она.
     Я подумал.
     - Сначала я считал, что это произошло тогда, когда  ты  ухаживала  за
мной, пока я был таким беспомощным. А теперь я вспоминаю, когда. Это  было
вскоре после того, как я вышел из палатки, чтобы провести ночь на земле.
     Ей нечего было на это сказать. Она лишь  просияла.  Я  начал  думать,
какую же бумагу я буду подписывать, когда мы доберемся до  Венусбурга:  на
удочерение, или брачный контракт?
     Меня  это  не  беспокоит.   Такая   неопределенность   делает   жизнь
интересной.  Мы  поднялись,  оставив  кучу  камней  лежать  на   полу.   И
осторожными шагами поспешили на дирижабль.





                                Джон ВАРЛИ

                              СПОЕМ, СТАНЦУЕМ




     Подлетая к  точке  встречи  с  Янусом,  Барнум  и  Бейли  повстречали
гигантскую пульсирующую ноту-четвертушку. Ножка ее была длиной добрых пять
километров. Сама нота имела  километр  в  диаметре,  и  испускала  бледный
бирюзовый свет. Когда они приблизились к ней,  оказалось,  что  та  тяжело
вращается вокруг своей оси.
     - Должно быть, это то самое место, сказал Барнум Бейли.
     - Станция слежения  Януса  Барнуму  и  Бейли,  -  произнес  голос  из
пустоты.  На  следующем  обороте  встретитесь  с  нашей  ловушкой.   Через
несколько минут появится визуальный индикатор.
     Барнум посмотрел вниз на медленно вращающийся неправильной формы  шар
из скал и льда, который и был Янусом, ближайшим спутником Сатурна.  Что-то
вырастало над  искривленной  линией  горизонта.  Долгого  ожидания,  чтобы
определить, что же это, не понадобилось. Барнум как следует посмеялся.
     - Это твоя или их? - спросил он Бейли.
     Бейли фыркнул.
     - Их. Ты думаешь, что я настолько глуп?
     Предмет, поднимавшийся над очертаниями спутника был сачком для  ловли
бабочек длиной в десять километров. Это был длинный,  колеблющийся  сачок,
тянувшийся за гигантским кольцом. Бейли снова фыркнул, но ввел необходимые
поправки для того, чтобы их поймала эта нелепая штука.
     - Ну же, Бейли, - поддразнивал Барнум. - Ты просто  ревнуешь,  потому
что ее придумали не вы.
     - Может быть, и так, - согласился его симбиотик.  -  Так  или  иначе,
придержи шляпу, будет изрядный рывок.
     Иллюзия поддерживалась настолько, насколько это было  необходимо,  но
Барнум заметил, что первый импульс торможения начался  раньше,  чем  можно
было ожидать,  будь  эта  прозрачная  сетка  не  только  видимостью.  Сила
постепенно нарастала по мере того, как электромагнитное  поле  захватывало
надетый на нем металлический пояс. Длилось это примерно  минуту,  а  когда
закончилось, то больше не казалось, что Янус вращается внизу под ними.  Он
приближался.
     - Послушай вот  это,  -  сказал  Бейли.  Голова  Барнума  наполнилась
музыкой. Она была ритмичной, а вибрирующий, тщеславный, но все же чарующий
басовый саксофон солировал в разухабистой пьесе, которую не мог узнать  ни
один из них. Их позиция изменилась, и они едва могли  разглядеть,  где  же
находятся Жемчужные Врата, единственный поселок людей на Янусе.  Его  было
легко найти благодаря тому, что оттуда исходили развевающиеся нити  нотных
станов; их легкая ткань напоминала паутину.
     Жители Жемчужных Врат  были  общим  посмешищем.  Все  постройки,  что
составляли  надземную  часть  поселка,   были   скрыты   за   причудливыми
голографическими проекциями. А  в  целом  он  являл  нечто  среднее  между
кошмарным вариантом детской сахарной страны и ранним мультфильмом Диснея.
     Господствовала  над  ним  гигантская  имитация  органа   из   паровых
свистков, с трубами тысячеметровой высоты. Их было пятнадцать, и  все  они
подпрыгивали и раскачивались в такт игре саксофона. Они то приседали,  как
бы для того, чтобы поглубже вздохнуть, то снова вставали, выпуская  кольца
цветного дыма. Здания, которые,  как  знал  Барнум,  на  самом  деле  были
неинтересными функциональными  полусферами,  казались  обычными  домами  с
цветочными ящиками на окнах и карикатурными глазами, пялившимися с дверей.
Они подрагивали и приплясывали, как будто были сделаны из желе.
     - Неужели ты не находишь, что  они  чуть-чуть  перебрали?  -  спросил
Бейли.
     - Зависит от того, что тебе нравится. Для такого кричащего стиля  это
довольно мило.
     Они  плыли  сквозь  мешанину  линий,  тактовых  черт,  нот   в   одну
шестнадцатую,  пауз,  дымовых  колец   и   грохочущей   музыки.   Пронзили
нематериальную ноту-восьмушку и Бейли погасил остаток скорости  реактивным
двигателем. Они мягко опустились под действием еле заметного  тяготения  и
направились к одному из ухмылявшихся зданий.
     У двери ждал еще один сюрприз. Барнум потянулся к кнопке  с  надписью
"ЗАМОК ТАМБУРА", та увильнула в сторону, и превратилась в крохотное лицо с
глумливым выражением. Шуточка.  Замок  все  же  сработал  -  подействовало
присутствие тела.  Внутри  Жемчужные  Врата  выглядели  не  так  цветисто.
Коридоры были  благопристойными  коридорами  с  настоящими  полами  серого
цвета.
     - Я бы все же был начеку, - мрачно посоветовал Бейли. - Эти люди явно
любят смеяться до  упада.  А  хорошей  шуткой  в  их  представлении  может
оказаться дыра в полу, прикрытая голограммой. Смотри под ноги.
     - Да не будь таким закисшим  неудачником.  Ты  же  такое  обнаружишь,
правда?
     Бейли не ответил, а Барнум  не  стал  развивать  эту  тему.  Он  знал
причину дискомфорта Бейли и его неприязни по отношению к станции на Янусе.
Бейли хотел покончить с их делом как можно скорее и  вернуться  в  Кольцо,
где  он  чувствовал,  что  необходим.  Здесь,  в   коридоре,   заполненном
кислородом, непосредственной пользы от Бейли не было.
     Роль Бейли в симбиотической паре Барнума  и  Бейли  состояла  в  том,
чтобы создать среду, которая обеспечивала бы Барнума пищей,  кислородом  и
водой. А Барнум, в свою очередь, снабжал Бейли пищей, углекислым  газом  и
водой. Барнум был человеком, в физическом отношении непримечательным -  за
исключением  того,  что  благодаря  хирургической  операции   его   колени
сгибались в стороны, а не вперед, а от щиколоток,  там,  где  раньше  были
ступни ног, отходили огромные  кисти  рук,  называемые  педами.  Бейли,  с
другой стороны, совершенно не походил на человека.
     Строго говоря, о Бейли даже нельзя  было  сказать:  "он".  Бейли  был
растением, и Барнуму его пол представлялся мужским лишь потому, что  голос
у него в голове - единственное средство  общения  с  Бейли  -  звучал  как
мужской. Сам Бейли был бесформенным. Он охватывал тело Барнума и  принимал
его форму. Он проникал в пищеварительный канал Барнума - начиная со рта  и
кончая анусом - как игла в ткань. Вместе  пара  выглядела  как  человек  в
бесформенном  скафандре,  с   шарообразной   головой,   узкой   талией   и
раздавшимися бедрами; если угодно - как карикатурное изображение женщины.
     - Ты, пожалуй, можешь начать дышать, сказал Бейли.
     - А зачем? Я начну, когда придется разговаривать с кем-нибудь, у кого
нет симбиотика. А пока, зачем трудиться?
     - Я просто подумал, что тебе захочется привыкать к этому.
     - Ну, хорошо, если ты считаешь, что это необходимо.
     Так что Бейли постепенно убрал те свои части, что заполняли легкие  и
гортань Барнума и освободил его голосовые связки, чтобы те  занялись  тем,
чего не делали десять с лишним лет. Барнум закашлялся, когда воздух проник
в его горло. Он был холодным! Во всяком случае, так ему казалось,  хотя  в
действительности  тот  имел  стандартную  температуру  семьдесят  два   по
Фаренгейту. Барнум  не  был  привычен  к  нему.  Его  диафрагма  один  раз
содрогнулась, а потом принялась за повседневный труд - дыхание, как  будто
продолговатый мозг никогда не отсоединялся.
     - Ну вот, - сказал он вслух, удивленный звучанием  своего  голоса.  -
Удовлетворен?
     - Небольшая проверка никогда не повредит.
     - Давай объяснимся в  открытую,  ладно?  Я  не  больше  твоего  хотел
появляться здесь, но ты же знаешь, что нам  пришлось  это  сделать.  И  ты
собираешься все это время докучать мне? Предполагается,  что  мы  команда,
помнишь?
     Его партнер вздохнул.
     - Извини, но дело вот в чем. И В САМОМ ДЕЛЕ  предполагается,  что  мы
команда - когда мы находимся в Кольце. Там  один  из  нас  без  другого  -
ничто. А здесь я нечто, что тебе приходится таскать на  себе.  Я  не  умею
ходить, не умею разговаривать; становится очевидным, что я  растение,  как
оно и есть.
     Барнум  привык  к  периодическим  приступам  неуверенности  у  своего
симбиотика. В  Кольце  они  роли  не  играли.  Но  когда  они  попадали  в
гравитационное поле, то Бейли это напоминало, насколько он беспомощен.
     - Здесь ты можешь дышать сам, - продолжал Бейли. -  И  видеть  можешь
сам - если не буду прикрывать твои глаза. Кстати, ты...
     - Не дури. Зачем мне  пользоваться  собственными  глазами,  когда  ты
можешь дать мне лучшую картину, чем я сам?
     - Это так: для Кольца. Но здесь все мои  сверхчувства  просто  лишний
груз. Какая тебе здесь польза от зрения  с  поправкой  на  скорость,  если
самый дальний объект в двадцати метрах, и неподвижен.
     - Послушай, ты. Ты хочешь повернуться и уйти из этого тамбура? Мы это
можем. Я так и сделаю, если для тебя это становится такой травмой.
     Наступило  долгое  молчание,  и  Барнума  затопило  ощущение  чего-то
теплого и оправдывающегося, так что он ощутил слабость в своих развернутых
наружу коленях.
     - Оправдываться необходимости нет, - добавил он  более  сочувственным
тоном. - Я тебя понимаю. Это просто еще кое-что, что нам придется  сделать
вместе - как все остальное: и хорошее, и плохое.
     - Я люблю тебя, Барнум.
     - А я тебя, глупый.


     Табличка на двери гласила:

                            ЛИТАВРА И РЭГТАЙМ
                         КОШКИ КАСТРЮЛЬНОЙ АЛЛЕИ

          [Кастрюльная аллея (Tin Pan Alley) - прозвище квартала
            в Нью-Йорке, где расположены нотные издательства и
          музыкальные магазины, специализирующиеся на популярной
                  музыке; позже имя стало нарицательным]

     Барнум и Бейли помедлили у двери.
     - Что нужно сделать, постучать? -  вслух  спросил  Барнум.  -  Прошло
столько времени, что я уже забыл.
     - Просто сожми руку в кулак и...
     - Дело не в этом. - Он засмеялся, прогоняя минутную нервозность. -  Я
позабыл, что такое вежливость в человеческом обществе. Ну, во всех лентах,
которые я видел, они это делают.
     Он постучал в дверь, и после второго стука та открылась сама.
     В комнате за столом, взгромоздив  на  него  свои  босые  ноги,  сидел
мужчина. Барнум был готов к потрясению от вида еще одного человека  _б_е_з
кокона симбиотика, потому что по пути к конторе Литавры и Рэгтайма он  уже
встретил нескольких. Но от  непривычного  зрелища  у  него  еще  кружилась
голова. Человек, похоже, ощутил это и молча жестом указал ему на стул.  Он
уселся, думая, что при малой силе тяжести это было не так уж и необходимо.
Но в чем-то он был благодарен. Человек долгое время молчал, давая  Барнуму
время успокоиться и привести  мысли  в  порядок.  Барнум  использовал  это
время, чтобы внимательно его осмотреть.
     Кое-что в нем было очевидным; самое бросающееся в глаза - это то, что
за модой он не гнался. Обувь не носили практически уже больше века по  той
простой причине, что ходить приходилось лишь по полам с мягким  покрытием.
Однако, последняя мода командовала: ОБУВЬ НОСЯТ.
     Мужчина выглядел молодо, он ограничил свой возраст годами  двадцатью.
Одет он был в голографический костюм -  иллюзию  текучих  цветов,  которые
отказывались оставаться на одном месте или принимать  определенную  форму.
Под костюмом, вполне возможно, не было ничего, но Барнум не  мог  об  этом
судить.
     - Вы Барнум и Бейли, так? - спросил мужчина.
     - Да. А вы Литавра?
     - Рэгтайм. Литавра будет позже. Раю видеть вас. Никаких неприятностей
при спуске? Кажется, вы сказали, что это ваш первый визит.
     - Да, первый. Все нормально. И, кстати, спасибо за оплату переправы.
     Тот жестом показал, что это мелочь.
     - Не думайте об этом. Все решают наверху. Мы делаем ставку на то, что
вы окажетесь достаточно хороши для того, чтобы с избытком  отплатить  нам.
Мы достаточно  часто  были  правы,  так  что  денег  на  этом  не  теряем.
Большинству из вас, оттуда, не по карману высадка на Янусе, а тогда что бы
с нами стало? Нам приходится обращаться к вам. Так дешевле.
     - Наверное, да. - Он снова умолк. Он заметил, что  в  горле  возникло
раздражение из-за непривычного  усилия,  вызванного  речью.  Не  успел  он
подумать об этом, как ощутил, что в дело вступил Бейли.  Внутренний  усик,
который был  убран,  метнулся  из  желудка  и  смазал  его  гортань.  Боль
прекратилась, поскольку реакция нервных окончаний была подавлена. Так  или
иначе, все это происходит в твоей голове, подумал он.
     - Кто рекомендовал вам нас? - спросил Рэгтайм.
     - Кто... о, это был... кто  это  был,  Бейли?  -  Он  слишком  поздно
осознал, что произнес это вслух. Он этого не хотел, и смутно ощущал,  что,
возможно, невежливо разговаривать  таким  образом  со  своим  симбиотиком.
Ответа Рэгтайм, разумеется, услышать не мог.
     - Это был Антигона, - подсказал Бейли.
     - Спасибо, - ответил Барнум, на это раз безмолвно. - Человек по имени
Антигона, - сказал он Рэгтайму.
     Тот сделал об этом пометку, и снова, улыбаясь, поднял глаза.
     - Ну, что же. А что вы хотели нам показать?
     Барнум собирался описать Рэгтайму их работу, когда дверь распахнулась
и  вплыла  женщина.  Она  в  буквальном  смысле  вплыла,  одним  движением
оттолкнувшись от косяка и захлопнув дверь с помощью своего левого педа,  а
затем быстро повернулась в воздухе, слегка касаясь пола кончиками  пальцев
- чтобы снизить скорость - до тех  пор,  пока  не  остановилась  у  стола,
наклонившись над которым, начала возбужденно  разговаривать  с  Рэгтаймом.
Барнума удивило, что вместо ступней ног у нее были педы; он думал,  что  в
Жемчужных Вратах никто ими не пользуется. Ходить на них было неудобно. Но,
ходьба, похоже, ее не интересовала.
     - Ну ты только послушай, что сейчас сделал Мейер! - заявила  она,  от
энтузиазма едва не поднимаясь в  воздух.  Пальцы  ее  педов  двигались  по
ковру, пока она говорила. - Он перегруппировал рецепторы в  своих  нервных
путях - впереди справа, и ты не поверишь, как это влияет на...
     - У нас клиент, Литавра.
     Она обернулась и увидела стоящую перед  ней  пару  человек-симбиотик.
Она приложила руку ко рту, как бы заставляя себя умолкнуть, но  прикрывала
ею улыбку. Она подошла к ним (при слабом тяготении это нельзя было назвать
ходьбой; казалось, что ей удается использовать для опоры по два  вытянутых
пальца на каждом педе и идти на них, так что похоже было, что она плывет).
Она подошла к ним и протянула руку.
     На ней, как и на Рэгтайме,  был  голографический  костюм,  но  вместо
того, чтобы носить проектор на поясе, как у того, ее проектор был вделан в
перстень.   Когда   она   протягивала   руку,    генератору    приходилось
компенсировать это, окутывая ее тело более длинными и  тонкими  паутинками
света. Это выглядело как взрыв пастельных тонов, и едва  прикрывало  тело.
То,  что  видел  Барнум,  могло  принадлежать  девушке  шестнадцати   лет:
небольшие, неразвитые грудь и бедра, и две светлого цвета косы, доходившие
до талии. Но ее движения  опровергали  это.  В  них  не  было  неуклюжести
подростка.
     - Я Литавра, - произнесла она, протягивая  руку.  Бейли  это  застало
врасплох, и он не знал, освобождать руку Барнума или нет. Так что  то,  за
что она взялась, было  кистью  руки  Барнума,  покрытой  трехсантиметровым
слоем Бейли. Похоже, она не обратила на это внимания.
     - Должно быть, вы Барнум и Бейли.  Знаете  ли  вы,  кто  были  первые
Барнум и Бейли? [американские цирковые антрепренеры (XIX - нач. XX вв.)]
     - Да, это люди, которые соорудили ваш огромный орган снаружи.
     Она рассмеялась.
     - Этот поселок _и _в _с_а_м_о_м _д_е_л_е_ что-то вроде цирка, пока вы
не привыкнете к нему. Рэг  говорит  мне,  что  вы  можете  предложить  нам
кое-что на продажу.
     - Надеюсь, что да.
     - Вы пришли туда, куда нужно. Рэг занимается деловой частью компании;
а я - талант. Так что продавать вы будете мне. Я  думаю,  что  у  вас  нет
ничего в нотной записи?
     Он скривил лицо, потом вспомнил, что она видит лишь  гладкую  зеленую
поверхность с отверстием для рта. Для того, чтобы  привыкнуть  общаться  с
людьми требовалось некоторое время.
     - Я даже не умею читать ноты.
     Она вздохнула, но, похоже, не огорчилась.
     - Я так и думала. Очень немногие из вас, обитателей Кольца, умеют это
делать. Честно говоря, если бы мне когда-нибудь удалось понять, что же вас
превращает в художников, я бы разбогатела.
     - Единственный способ для этого - отправиться в Кольцо  и  посмотреть
самой.
     - Правда, - сказала она, слегка  смутившись.  Она  отвела  взгляд  от
жалкой фигуры, сидевшей на стуле. Единственный способ открыть магию  жизни
в Кольце был  отправиться  туда;  а  единственный  способ  это  сделать  -
обзавестись симбиотиком. Навсегда отказаться от своей  индивидуальности  и
сделаться частью команды. На это были способны немногие.
     - Мы, пожалуй, можем начать, - сказала она, встав и похлопав ладонями
по бедрам, чтобы скрыть свою  нервозность.  -  Репетиционная  вон  за  той
дверью.
     Он последовал за ней в слабо освещенную комнату,  которая,  казалось,
была наполовину завалена бумагами. Он никогда не  думал,  что  в  каком-то
деле они могут потребоваться  в  таком  количестве.  Похоже,  их  привыкли
складывать  стопками,  а  когда  стопка  делалась   чересчур   высокой   и
обрушивалась, ногой заталкивать в угол. Нотные листы с шумом сминались под
его педами, когда он шел следом за ней в  угол  комнаты,  где  под  лампой
стояла клавиатура синтезатора. Остальная комната была в тени,  но  клавиши
сияли привычным сочетанием белого с черным.
     Литавра сняла перстень и уселась за клавиатуру.
     - Проклятая голограмма мешает, - объяснила она. - Я не вижу  клавиши.
- Барнум только сейчас заметил, что на полу  была  другая  клавиатура,  на
которую легли ее педы. Он размышлял о том, не из-за одного лишь этого  она
ими пользуется. Это было сомнительно, поскольку он видел, как она ходит.
     Она некоторое время сидела, не двигаясь, затем ожидающе взглянула  на
него.
     - Расскажите мне это, - сказала она шепотом.
     - Рассказать вам что? Просто рассказать что-то?
     Она рассмеялась, и снова расслабилась, сложив руки на коленях.
     - Я шутила. Но нам надо каким-то способом  извлечь  музыку  из  вашей
головы и перенести на ленту. Какой бы вы предпочли? Я слышала, что однажды
на английский переписали бетховенскую симфонию, так что  каждый  аккорд  и
ход были подробно описаны. Я не могу вообразить, чтобы это кому бы  то  ни
было _п_о_н_а_д_о_б_и_л_о_с_ь_, но кто-то это сделал. Мы  можем  поступить
так же. Или, конечно же, вы можете придумать что-то другое.
     Он молчал. До тех пор, пока она не села за клавиатуру, он и не  думал
всерьез об этой стороне дела. Он знал свою музыку, знал до последней  ноты
в одну шестьдесятчетвертую. Но как ее извлечь?
     - Какая нота первая? - спросила она.
     Ему снова стало стыдно.
     - Я даже не знаю их названия, - признался он.
     Она не удивилась.
     - Спойте вашу музыку.
     - Я... Я никогда не пытался ее петь.
     - А сейчас  попытайтесь.  -  Она  уселась  прямо,  глядя  на  него  с
дружелюбной улыбкой: не упрашивающей, но ободряющей.
     - Я слышу ее, - сказал он в отчаянии. - Каждую ноту, каждый диссонанс
- это то слово?
     Она ухмыльнулась.
     - Это _о_д_н_о_ из тех слов. Но я не знаю,  знаете  ли  вы,  что  оно
значит. Оно обозначает  ощущение,  которое  вызывают  звуковые  колебания,
когда нет их гармоничного наложения друг на друга; так что  не  получается
аккорда, приятного на слух. Например, вот так, - и она нажала две соседних
клавиши,   испробовала   еще   несколько,   затем    поиграла    кнопками,
расположенными над клавиатурой - до тех пор, пока ноты почти что  слились.
- Они не обязательно радуют слух, но в должном  контексте  могут  привлечь
ваше внимание. В вашей музыке есть диссонансы?
     - Местами. А это очень плохо?
     - Вовсе нет. При правильном использовании  это...  ну,  не  то  чтобы
приятно... - Она беспомощно раскинула руки. - Говорить о музыке - дело,  в
лучшем случае, достаточно бесплодное. Лучше ее напеть. Вы сделаете это для
меня, любовь моя, или мне  придется  попробовать  продраться  сквозь  ваши
описания?
     Он неуверенно пропел первых три ноты  своей  пьесы  -  зная,  что  их
звучание не имеет ничего общего с тем  оркестром,  который  гремит  в  его
голове - но отчаянно пытаясь что-то сделать. Она подхватила их, сыграв  на
синтезаторе чистыми, без обертонов; звучали они мило,  но  безжизненно,  и
совершенно не походили на то, чего хотел он.
     - Хорошо, я  сыграю  их  богаче  -  как  мне  это  представляется,  и
посмотрим, сможем ли мы говорить на одном языке. Она  повернула  несколько
ручек, и снова сыграла три ноты; на этот раз тембр их напоминал контрабас.
     - Это более похоже. Но все еще не то.
     -  Не  отчаивайтесь,  -  сказала  она,  указывая  рукой   на   панель
циферблатов рядом с собой. - Каждый из них дает иной вариант -  поодиночке
или в сочетании. Меня заверили, что число сочетаний  бесконечно.  Так  что
где-нибудь мы найдем ваш мотив. А теперь: что лучше, это или то?
     При повороте ручки в одном направлении звук  сделался  прозрачнее,  в
другом - в нем появилась медь, намек на трубы.
     Он уселся. На этот раз  было  еще  ближе  к  его  замыслу,  но  всего
богатства воображаемых звучаний не было. Он заставил  ее  покрутить  ручку
туда-сюда, и, наконец, определил положение, наиболее соответствовавшее его
призрачной мелодии. Она испробовала другую ручку, и сходство  увеличилось.
Но чего-то не хватало.
     Все больше и больше втягиваясь, Барнум обнаружил, что стоит у нее  за
плечом, пока она пробует еще одну ручку. Это было еще более похоже, но...
     Как в лихорадке, он уселся на сиденье  рядом  с  ней  и  потянулся  к
ручке. Он осторожно подкрутил ее, а потом понял, что сделал.
     - Вы не возражаете? - спросил он. -  Гораздо  легче  сидеть  здесь  и
поворачивать их самому.
     Она похлопала его по плечу.
     - Ну и простофиля же вы, - рассмеялась она. -  Я  уже  четверть  часа
пытаюсь затащить вас сюда. Вы что, думаете, что я сама смогла бы  добиться
того, что получилось? Эта история о Бетховене - ложь.
     - Ну и что мы будем делать?
     - То, что  будете  делать  _в_ы_  -  это  экспериментировать  с  этой
машиной, а я - помогать вам  и  объяснять,  как  добиться  того,  чего  вы
хотите. Когда вы это  закончите,  я  сыграю  вам  результат.  Поверьте:  я
слишком часто этим занималась, чтобы думать, что вы будете сидеть здесь  и
описывать мне музыку. А теперь - _п_о_й_т_е_!
     Он запел. Через восемь часов Рэгтайм потихоньку  вошел  в  комнату  и
поставил на стол рядом с ними тарелку с бутербродами  и  кофейник.  Барнум
все еще пел, а синтезатор подпевал ему.


     Барнум выплыл  из  своего  творческого  транса,  ощутив,  что  что-то
повисло в поле его зрения и мешает ему видеть  клавиатуру.  Что-то  белое,
дымящееся, на конце длинной...
     Это была кофейная чашка, которую держала в руке Литавра. Он  взглянул
ей в лицо; она тактично промолчала.
     Работая на синтезаторе, Барнум и Бейли  буквально  слились  в  единое
существо. Да так и должно было быть, потому что  музыка,  которую  пытался
продать Барнум, была создана их общим разумом. Она принадлежала им  обоим.
А теперь он оторвался от своего партнера - настолько, что разговор  с  ним
стал чуть-чуть отличаться от разговора с самим собой.
     - Как насчет этого, Бейли? Следует нам выпить этого?
     - Не вижу, отчего бы и нет. Для того, чтобы охлаждать тебя здесь, мне
пришлось израсходовать порядочно водяного пара. Не мешает его восполнить.
     - Послушай, отчего бы тебе не освободить  кисти  моих  рук?  Было  бы
гораздо легче крутить эти  рукоятки:  лучшее  ощущение,  понимаешь?  Кроме
того, я не уверен, что вежливо пожимать ей руку,  если  она  не  чувствует
мою.
     Бейли не сказал ничего, но его жидкое тело быстро откатилось вверх по
рукам Барнума. Тот протянул руку и взял предложенную чашку,  вздрогнув  от
непривычного ощущения тепла в собственных нервных окончаниях. Литавра этих
прений не заметила; да и длились они лишь секунду.
     Когда жидкость попала в  горло,  ощущение  было  как  от  взрыва.  Он
поперхнулся, а Литавра, похоже, забеспокоилась.
     - Полегче, друг. Для того, чтобы пить  такое  горячее,  нужно,  чтобы
нервы привыкли.
     Она сделала осторожный глоток и снова обернулась к клавиатуре. Барнум
поставил свою чашку и присоединился к ней. Однако, пожалуй, настало  время
сделать перерыв, и он не мог  вернуться  к  музыке.  Она  заметила  это  и
расслабилась; взяла бутерброд и  стала  есть  с  таким  видом,  как  будто
умирала от голода.
     - Она _и _в _с_а_м_о_м _д_е_л_е_ умирает от голода, глупец ты этакий,
- сказал Бейли. - Или, по крайней мере, очень голодна. Она ничего  не  ела
восемь часов; а у нее нет симбиотика, который перерабатывает  ее  шлаки  в
пищу и подает прямо в вены. Поэтому у нее и возникает голод. Вспоминаешь?
     - Вспоминаю. Я  позабыл.  -  Он  взглянул  на  груду  бутербродов.  -
Интересно, а каким был бы на вкус один из них?
     - Примерно таким. - Рот Барнума наполнился вкусом бутерброда с тунцом
на пшеничном хлебе из цельной муки. Бейли проделал этот свой фокус, как  и
все остальные, посредством прямой  стимуляции  рецепторов.  Без  малейшего
труда он мог вызывать у Барнума  и  совершенно  новые  ощущения,  попросту
закорачивая одну часть его мозга на другую.  Если  бы  Барнуму  захотелось
узнать, как звучит вкус бутерброда с тунцом, Бейли под силу было и это.
     - Хорошо. И я не стану  протестовать,  что  не  почувствовал  его  на
зубах, поскольку знаю, что ты мог бы сделать и это. Однако, - (и мысли его
приняли направление, которое могло не понравиться Бейли) - интересно, было
бы ли вежливо съесть один из них?
     - С чего вдруг вся эта вежливость? - взорвался  Бейли.  -  Ешь,  если
тебе хочется, но я и  в  толк  не  возьму,  зачем.  Сделайся  хищником,  и
увидишь, как я к этому отношусь.
     - Спокойней, спокойней,  -  выговаривал  ему  Барнум  с  нежностью  в
голосе. - Полегче, приятель. Без тебя я ничего делать не буду. Но нам надо
ладить с этими людьми. Я лишь пытаюсь быть дипломатичным.
     - Тогда ешь, - вздохнул Бейли. - Ты на  много  месяцев  нарушишь  мои
биологические циклы: что мне делать с этими лишними  белками?  Но  тебе-то
какое дело?
     Барнум безмолвно рассмеялся. Он знал, что Бейли может сделать с  ними
все,  что  захочет:  переварить,  очистить,  израсходовать,   или   просто
сохранить на время и выбросить при первой  возможности.  Он  потянулся  за
бутербродом и почувствовал, что когда он поднес бутерброд ко рту,  плотная
оболочка Бейли сократилась, освободив его лицо.
     Он ожидал, что свет будет ярче, но был неправ. Впервые за  много  лет
он пользовался собственным зрением, но результат ничем не отличался от тех
изображений, которые Бейли создавал в коре его мозга все это время.
     - У вас милое лицо, - сказала Литавра, прожевывая бутерброд. - Я  так
и думала. Вы нарисовали очень хороший автопортрет.
     - Я это сделал? - спросил заинтригованный Барнум. - Что вы  имеете  в
виду?
     - Ваша музыка. Вы отражаетесь в ней. О, в  ваших  глазах  я  не  вижу
всего того, что в ней, но это и невозможно. Остальное  принадлежит  вашему
другу Бейли. А его выражение лица я прочесть не могу.
     - Да, думаю, что не можете. Но можете ли вы сказать что-нибудь о нем?
     Она подумала, затем повернулась к клавиатуре, взяла ту тему,  которую
они с таким трудом разработали несколько часов назад, и  сыграла  ее  чуть
быстрее и с легкими изменениями тональности. В этом отрывке было счастье и
намек на нечто недостижимое.
     - Это Бейли. Он чем-то обеспокоен. Если опыт меня  не  подводит,  это
пребывание в Жемчужных Вратах. Симбиотики не любят появляться здесь; как и
везде, где есть  сила  тяжести.  Из-за  нее  им  кажется,  что  в  них  не
нуждаются.
     - Слышал? - спросил Барнум своего безмолвного партнера.
     - Угу.
     - А это так глупо, - продолжала она. - Ясно, что знаю я об этом не из
первых рук, но я встречалась и беседовала со многими парами.  Насколько  я
представляю, связь между человеком и симбиотиком - это...  ну,  скажем,  в
сравнении с ней  кошка-мать,  умирающая  за  своих  котят,  представляется
примером легкой привязанности. Впрочем, вам, я думаю, это известно об этом
гораздо больше, чем я когда-либо смогу выразить словами.
     - Вы хорошо это описали, - сказал он.
     Бейли неохотно  изобразил  знак  одобрения:  мысленную  придурковатую
ухмылку.
     - Она меня обошла, пожиратель мяса. Я умолкаю  и  позволю  вам  двоим
вести беседы, не вмешиваясь в них со своей беспочвенной  неуверенностью  в
себе.
     - Вы успокоили его, - радостно сказал ей Барнум. - Вы  даже  добились
того, что он шутит над  собой.  Это  немалое  достижение,  потому  что  он
воспринимает себя довольно таки всерьез.
     - Это нечестно, я не могу защититься.
     - По-моему, ты собирался помолчать?


     Работа шла гладко, хотя времени  занимала  больше,  чем  хотелось  бы
Бейли. После трех дней переработки музыка начала  обретать  форму.  Пришло
время, когда Литавра могла нажать на кнопку, чтобы  машина  проиграла  ее:
пьеса сделалась гораздо большим, чем тот каркас, который они  построили  в
первый день, но все еще нуждалась в завершающих штрихах.
     - Как насчет "Контрапунктической кантаты"? - спросила Литавра.
     - Что?
     - В качестве названия. Ей нужно название. Я подумала, и мне пришло  в
голову это. Оно подходит, потому что в построении пьесы силен  метрический
элемент: у нее четкие размер, темп и акцентировка. И все  же  в  ней  есть
заметный контрапункт у деревянных духовых.
     - Это те пронзительные звуки, так?
     - Да. Ну, как вы думаете?
     - Бейли хочет знать, что такое кантата.
     Литавра пожала плечами, затем у нее появилось виноватое выражение.
     - По правде говоря, это слово я вставила для аллитерации. Может быть,
для большего коммерческого успеха. На самом-то деле кантату поют, а у  вас
нет ничего похожего на человеческие голоса. Вы уверены, что не  можете  их
добавить?
     Барнум поразмыслил.
     - Нет.
     - Решать, разумеется, вам. - Похоже, она хотела сказать  что-то  еще,
но решила, что не стоит.
     - Послушайте, название для меня не так и важно, -  сказал  Барнум.  -
Если вы назовете ее таким образом, это поможет ее продать?
     - Может быть.
     - Тогда делайте, как хотите.
     - Спасибо. Я поручила Рэгу заняться предварительной рекламой. Мы  оба
думаем, что перспективы у пьесы  есть.  Название  ему  понравилось,  а  он
неплохо разбирается в том, что хорошо пойдет. И пьеса ему понравилась.
     - А далеко ли до того, как мы ее закончим?
     - Не слишком. Еще два дня. А вам она уже надоела?
     - Немного. Мне бы хотелось вернуться обратно в Кольцо. И Бейли тоже.
     Она нахмурилась, надув нижнюю губу.
     - Это значит, что я не увижу вас в течение десяти лет. Это  и  впрямь
может оказаться долгим  делом.  Для  того,  чтобы  развить  новый  талант,
требуется вечность.
     - А почему вы этим занимаетесь?
     Она подумала над вопросом.
     - Я думаю - потому, что мне нравится музыка, а Янус - это место,  где
рождается и развивается  самая  новаторская  музыка  в  системе.  С  вами,
жителями Кольца, соревноваться не может никто.
     Он хотел спросить ее, почему  она  не  найдет  пару-симбиотика  и  не
узнает из первых рук, на что это похоже. Но что-то удержало его,  какое-то
безмолвное табу, которое установила она; а может  быть  -  он.  По  правде
говоря, ему теперь стало непонятно, почему  _в_с_е_  не  создадут  пары  с
симбиотиками.   Это   представлялось   единственным   разумным    способом
существования.   Но   он   знал,   что   многие   находили   такую   мысль
малопривлекательной, и даже отвратительной.


     После четвертого сеанса записи Литавра отдыхала, играя  для  пары  на
синтезаторе.  Они  знали,  что  она  делает  это  хорошо,  и   мнение   их
подтверждалось артистизмом, который она демонстрировала за клавиатурой.
     Она познакомила их с историей музыки.  Баха  и  Бетховена  она  могла
сыграть с  такой  же  легкостью,  как  и  современных  композиторов  вроде
Барнума. Она сыграла первую часть Восьмой симфонии  Бетховена.  С  помощью
обеих рук и обоих педов ей было совсем нетрудно в  точности  воспроизвести
целый симфонический оркестр. Но этим она не ограничилась. Музыка незаметно
перетекала от привычных струнных к шумовым звукам, которые  были  доступны
лишь синтезатору.
     Продолжила она каким-то сочинением Равеля, которое Барнум никогда  не
слышал, а потом - ранним сочинением Райкера. После этого она позабавила их
несколькими рэгтаймами Джоплина и маршем Джона Филипа Сузы [Скотт  Джоплин
(1868-1917) - пианист и композитор, был прозван "королем  рэгтайма";  Джон
Филип Суза (1854-1932, настоящее имя - Зигфрид  Окс)  -  дирижер  духового
оркестра и автор многочисленных маршей, в т.ч.: "Звезды и полосы навеки"].
Здесь она не  позволила  себе  никаких  вольностей,  сыграв  их  в  точной
авторской инструментовке.
     Затем она перешла к еще одному  маршу.  Этот  был  невероятно  живым,
полным хроматических ходов, которые взлетали и падали. Она сыграла  его  с
такой точностью в басовых партиях, какой  никогда  не  могли  бы  добиться
музыканты прошлого. Барнуму вспомнились старые фильмы,  которые  он  видел
ребенком - фильмы, в которых было множество львов,  рычащих  в  клетках  и
слонов в головных уборах из перьев.
     - А что это было? - спросил он, когда музыка закончилась.
     - Забавно, что вы спросили, мистер Барнум. Это  был  старый  цирковой
марш "Грохот и Пламя". А некоторые называют его "Выход гладиаторов". Среди
ученых замешательство. Некоторые говорят,  что  у  него  третье  название:
"Любимый марш Барнума и Бейли", но большинство думают, что  так  назывался
другой марш. Если это так, то тот утрачен, и очень жаль. Но  все  уверены,
что Барнуму и Бейли этот тоже нравился. А вы что о нем думаете?
     - Мне он нравится. Вы не сыграете его еще раз?
     И она сыграла во второй раз, а потом  -  в  третий,  поскольку  Бейли
хотел уверенности, что тот наверняка  сохранился  в  памяти  Барнума,  так
чтобы они могли воспроизвести его снова.
     Литавра выключила синтезатор и оперлась локтями о клавиатуру.
     - Когда вы вернетесь туда, - сказала она, - почему бы вам немного  не
подумать над тем, чтобы  в  вашем  следующем  сочинении  исполнить  партию
синаптикона?
     - А что такое синаптикон?
     Она уставилась на него, не веря своим ушам. Затем выражение  ее  лица
сменилось восторгом.
     - Вы и в самом деле не знаете? Тогда вам есть чему поучиться.
     Она бросилась к  своему  столу,  схватила  что-то  своими  педами,  и
прыгнула обратно к синтезатору. Предмет этот был небольшой черной коробкой
с ремешком и проводом, на конце которого был штекер. Она обернулась к нему
спиной и раздвинула волосы на затылке.
     - Вы меня не подключите? - попросила она.
     Барнум увидел среди ее волос крохотное гнездо разъема, вроде тех  что
позволяют человеку подсоединяться непосредственно к компьютеру. Он вставил
штекер в гнездо, а Литавра ремешком прикрепила коробочку на шею. Та  имела
явно рабочий вид и,  по-видимому,  была  самодельной  -  с  царапинами  от
инструментов и облупившейся краской. Похоже было, что ею пользуются  почти
каждый день.
     - Он еще в стадии разработки, - сказала она. - Майерс -  тот  парень,
что изобрел его - возился с ним,  добавляя  новые  возможности.  Когда  мы
добьемся, чего хотим, то выбросим ее на рынок в виде ожерелья. Схему можно
заметно уменьшить в  размерах.  Первый  вариант  соединялся  с  усилителем
проводами, а  это  сильно  нарушало  мой  стиль  игры.  Но  у  этого  есть
передатчик. Вы поймете, что я имею ввиду. Пошли, здесь не хватит места.
     Она первой вышла в помещение конторы  и  включила  стоявший  у  стены
усилитель.
     - То, что он делает, - сказала она, встав посреди  комнаты  и  уперев
руки в бока,  -  это  превращает  движения  тела  в  музыку.  Он  измеряет
напряжения в нервных путях, усиливает их... ну,  я  покажу  вам,  что  это
значит. Эта поза не дает ничего: звука нет. -  Она  стояла  прямо,  но  не
напрягаясь, педы вместе, руки на поясе, голова слегка опущена.
     Она подняла руку вперед, вытянув ладонь,  и  из  громкоговорителя  за
спиной раздался нарастающий по высоте звук, превратившийся в аккорд, когда
ее пальцы нащупали в воздухе невидимую ноту. Она  присела,  выдвинув  ногу
вперед, и в аккорд вкралась мягкая басовая нота,  усилившаяся,  когда  она
напрягла мускулы бедер. Другой рукой она добавила гармоник, затем внезапно
наклонила торс в сторону,  заставив  звук  взорваться  каскадом  аккордов.
Барнум сидел прямо, волосы на его руках и спине стояли дыбом.
     Литавра его не замечала. Она затерялась в мире, существовавшем чуть в
стороне  от  реального,  мире,  где  танец  был  музыкой,  а  ее  тело   -
инструментом. Глаза ее моргали, создавая стаккато, а дыхание  обеспечивало
прочную ритмическую основу тем звуковым сетям, что ткали ее руки,  ноги  и
пальцы.
     Для  Барнума  и  Бейли  красота  этого  заключалась   в   безупречном
соответствии звуков движениям. Они подумали, что это будет лишь покушением
на новизну, что она с усилиями начнет изгибаться, принимая  неестественные
позы - для того, чтобы добиться нужных звуков. Но это было не так.  Каждый
фрагмент порождал следующий. Она импровизировала  и  музыку  и  танец,  но
подчинялись они лишь собственным правилам.
     Когда, наконец, она остановилась отдохнуть,  балансируя  на  кончиках
педов, и позволив звуку растаять,  превратившись  в  ничто,  Барнум  почти
превратился в статую. Его удивил звук аплодисментов. Он  понял,  что  руки
были его собственные, но управлял ими  не  он.  Это  был  Бейли.  А  Бейли
н_и_к_о_г_д_а_ не завладевал контролем над моторикой.
     Им нужны были все подробности. Бейли настолько потрясла  новая  форма
искусства, и так охватило нетерпение задавать  вопросы,  что  он  едва  не
попросил  Барнума  ненадолго  уступить  ему  право  управлять   голосовыми
связками.
     Литавру  такой  энтузиазм  удивил.  Она  была   горячим   сторонником
синаптикона, но больших успехов в своих  попытках  распространить  его  не
достигла. Он имел свои ограничения, и рассматривали его как интересную, но
временную моду.
     - Какие ограничения? - спросил Бейли, а Барнум произнес вопрос вслух.
     - В сущности, для  полного  воплощения  возможностей  ему  необходима
невесомость. Когда есть  тяготение,  даже  такое  как  на  Янусе,  имеются
остаточные тона, которые не устранить. Вы, конечно же, этого не  заметили,
но я не могла в таких условиях использовать многие из вариаций.
     Барнум понял кое-что сразу.
     - Тогда мне надо поставить такой же себе. Чтобы можно было играть  на
нем, пролетая в Кольце.
     Литавра стряхнула с лица прядь волос. От четвертьчасовых  усилий  она
покрылась потом, а лицо  ее  раскраснелось.  Барнума  настолько  захватила
гармония этого  простого  движения,  что  он  едва  не  упустил  ответ.  А
синаптикон был выключен.
     - Может быть, вам следует это сделать. Но на  вашем  месте  я  бы  не
спешила.
     Барнум собирался спросить, почему, но она быстро продолжила:
     - Это еще не настоящий музыкальный инструмент,  но  мы  работаем  над
ним, улучшая с каждым днем. Отчасти проблема в том, что для управления  им
требуется специальное обучение - чтобы он издавал нечто большее, чем белый
шум. Когда я рассказывала, как он работает, это была не совсем правда.
     - А в чем?
     - Ну, я сказала, что он измеряет напряжения в нервах  и  переводит  в
звук. А где находится большая часть нервной ткани?
     Тут Барнум понял.
     - В мозгу.
     - Верно. Так что здесь настроение даже более важно, чем  в  остальной
музыке.   В   когда-нибудь   имели   дело   с   устройством,   управляемым
альфа-ритмами?  Прислушиваясь  к  звуковому  тону,  вы  можете   управлять
некоторыми  функциями  организма.   Для   этого   нужна   практика.   Мозг
обеспечивает диапазон тонов синаптикона и управляет всей композицией. Если
у вас нет контроля над мозгом, получается шум.
     - А как долго вы с ним поработали?
     - Года три.


     На время работы с Барнумом и Бейли Литавре пришлось приспособить свой
суточный цикл к их биологическим процессам. Дневное время  пара  проводила
лежа, в общественной столовой Януса.
     Столовая  предоставляла  услуги  бесплатно,  что  себя   оправдывало,
поскольку без нее такие пары не  смогли  бы  находиться  на  Янусе  дольше
нескольких  дней.  Это  была  выровненная  поверхность  площадью   ж   три
квадратных  километра  с  решетчатой  оградой,  разбитая  на  квадраты  со
стороной в сто метров. Барнуму и Бейли она не нравилась, как  и  остальным
парам, но это было лучшее, что им подходило в поле тяжести.
     Никакой замкнутый экологический  цикл  на  самом  деле  замкнутым  не
является. Одну и ту же теплоту нельзя  использовать  бесконечно,  как  это
можно сделать с сырьем. Требуется добавлять тепло;  где-то  по  ходу  дела
привносить энергию  -  для  того,  чтобы  растительная  составляющая  пары
синтезировала углеводы для животной. Бейли мог воспользоваться частью того
незначительного тепла,  которое  образовывалось,  когда  тело  Барнума  их
расщепляло, но такой способ быстро привел бы к экологическому банкротству.
     Выходом для симбиотика, как и для других  растений,  был  фотосинтез;
хотя те соединения,  что  использовал  Бейли,  лишь  отдаленно  напоминали
хлорофилл. Для фотосинтеза растению  нужна  большая  поверхность,  намного
больше площади тела человека. А интенсивность солнечного света  на  орбите
Сатурна была в сто раз меньше, чем на Земле.
     Барнум осторожно шел мимо белой линии - одной из изгородей.  Слева  и
справа от него в центрах больших квадратов лежали люди. Их  покрывал  лишь
тончайший слой симбиотика, остальная его масса была распростерта на ровной
поверхности простыней живой пленки, различимой лишь по легкому  блеску.  В
космосе такой подсолнух создавался за счет медленного вращения,  благодаря
которому центробежная сила образовывала большой параболоид.  А  здесь  его
пленка лежала на земле; по углам квадрата механизмы растягивали ее  вверх:
мускулатуры для этого у симбиотиков не было.
     Эта столовая больше всего остального на Янусе вызывала у них тоску по
Кольцу. Барнум улегся в центре пустого квадрата  и  позволил  механическим
когтям захватить оболочку Бейли, и они начали медленно ее растягивать.
     В Кольце они никогда не удалялись от Верхней Половины больше  чем  на
десять километров. Они могли проплыть туда и раскрыть подсолнух, а  затем,
продремав  несколько  часов,  предоставить  давлению  света  оттеснить  их
обратно  в  затененную  часть  Кольца.  Ощущение  было  приятным:  оно  не
совпадало полностью ни со сном, ни с другим состоянием человека. Это  было
растительное  сознание:  лишенное  сновидений   ощущение   Вселенной,   не
отягощенное мыслительными процессами.
     Теперь, когда подсолнух был распростерт на  поверхности  вокруг  них,
Барнум заворчал. Хотя их фаза потребления  энергии  _н_е  _б_ы_л_а_  сном,
несколько дней попыток осуществлять ее  в  условиях  тяготения  вызвали  у
Барнума симптомы, очень похожие на те, что возникают от  недосыпания.  Оба
они становились раздражительными. Им не терпелось вернуться в невесомость.
     Он ощутил, как  его  охватывает  приятная  летаргия.  Бейли  под  ним
распространял  по  голой  скалистой  поверхности  мощные  корешки,   чтобы
вгрызться в нее с помощью кислот и получить небольшое количество массы для
возмещения потерь.
     - Так когда мы отправляемся? - тихо спросил Бейли.
     - В любой день. Теперь - в любой день.
     Барнум  испытывал  дремоту.  Он  чувствовал,  как   Солнце   начинает
нагревать жидкость в подсолнухе Бейли. Он походил  на  маргаритку,  лениво
дремлющую на зеленом лугу.
     - Я думаю, нет необходимости это подчеркивать,  но  музыка  записана.
Задерживаться нам необходимости нет.
     - Я знаю.


     В тот вечер Литавра танцевала снова. Она делала это медленно, без тех
высоких прыжков и могучих крещендо, что в первый раз.  И,  медленно,  едва
заметно, в нее вкралась их тема. Она была  изменена,  иначе  аранжирована;
ход здесь, фраза там. Она никогда не делалась настолько же явной,  как  на
ленте, но так и должно было быть. В той партитуре были струнные, медные  и
многие другие инструменты, но партию литавр они не включили.  Ей  пришлось
транспонировать тему для своего инструмента. Контрапункт в ней еще был.
     Когда она закончила, то рассказала им о своем самом успешном концерте
- том, который почти обратил на себя внимание публики. Это был дуэт, и они
с партнером играли на одном синаптиконе, занимаясь любовью.
     Первую и вторую части приняли хорошо.
     - И тут мы дошли до финала, - вспоминала она с  явной  иронией,  -  и
вдруг утратили ощущение гармонии, и это звучало так, что...  ну,  один  из
рецензентов назвал это "агония умирающей гиены". Я боюсь,  мы  не  слышали
музыки.
     - А кто это был? Рэгтайм?
     Она рассмеялась.
     - Он? Нет, он совершенно не знает музыки. О,  любовью  заниматься  он
умеет, но не на счет "три четверти".  Это  был  Майерс,  тот  парень,  что
изобрел синаптикон. Но он больше инженер, чем музыкант. На самом-то  деле,
мне не удалось найти подходящего партнера, и, во всяком случае,  я  больше
не стану делать этого на публике. Эти рецензии меня задели.
     - Но, как мне кажется, вы считаете, что лучшие условия  для  создания
музыки с помощью синаптикона были бы  у  дуэта,  занимающегося  любовью  в
свободном падении.
     Она фыркнула.
     - Разве я это сказала?
     Наступило долгое молчание.
     - Возможно, что это и так, - признала она наконец. Она  вздохнула.  -
Природа этого инструмента такова,  что  самая  сильная  музыка  получается
тогда, когда тело находится в максимальной гармонии со своим окружением, а
для меня это - приближение оргазма.
     - Тогда почему же это не сработало?
     - Может быть, мне не следовало бы  это  говорить,  но  провалил  дело
Майерс. Он был взволнован - в чем, конечно, и заключался весь смысл  -  но
не мог контролировать себя. Была я, настроенная  как  скрипка  Страдивари,
чувствовавшая  как  во  мне  играют  небесные  арфы,  а  тут  он  начинает
изображать на казу [казу  (kazoo)  -  мембранный  музыкальный  инструмент,
относящийся к так называемым мирлитонам; техника звукоизвлечения  примерно
та же, что  и  для  расчески,  обтянутой  бумагой]  ритм  джунглей.  Я  не
собираюсь снова проходить через это. Я буду  придерживаться  традиционного
балета, как тот, что я исполняла сегодня.
     - Литавра, - ляпнул Барнум, - я мог бы заняться любовью на счет  "три
четверти".
     Она поднялась и прошлась по комнате, время от времени посматривая  на
него. Он не мог видеть себя ее глазами, но с неловкостью ощущал,  что  то,
что она  видела,  было  нелепым  зеленым  комком,  с  человеческим  лицом,
выступавшим из пластилиновой массы. Он ощутил укол неприязни  к  внешности
Бейли. Почему она не  может  видеть  _е_г_о  _с_а_м_о_г_о_?  Он  находился
внутри, был погребен заживо. Впервые он ощутил себя едва ли не в  темнице.
Бейли это чувство заставило съежиться.
     - Это приглашение? - спросила она.
     - Да.
     - Но у вас нет синаптикона.
     - Мы с Бейли это обсудили. Он думает,  что  сможет  заменить  его.  В
конце концов, в нашей жизни он делает почти то же самое каждую секунду. Он
достиг большого умения в переадресовке моих  нервных  импульсов  -  как  в
теле, так и в мозгу. Он более или менее живет внутри моей нервной системы.
     Она на мгновение лишилась речи.
     - Вы хотите сказать, что вы можете создавать музыку... и слышать  ее,
вообще без инструментов? Это делает для вас Бейли?
     - Конечно. Мы просто не думали о том, чтобы  направлять  импульсы  от
движений тела в слуховой центр мозга. Это то, что делаете вы.
     Она открыла рот, что бы что-то  сказать,  затем  снова  закрыла  его.
Похоже, она не могла решить, что делать.
     - Литавра, почему бы вам не  найти  симбиотика  и  не  отправиться  в
Кольцо? Подождите минуту; выслушайте нас. Вы сказали мне, что  моя  музыка
великолепна, и, как вы думаете, может даже найти покупателей. А как  я  ее
создал? Вы когда-нибудь думали об этом?
     - Я порядком думала об этом, - пробормотала она, глядя в сторону.
     - Когда я прибыл сюда, я даже не знал названия тех нот,  что  были  у
меня в голове. Я был невеждой. Я и сейчас знаю мало. Но я пишу  музыку.  А
вы: вы знаете о музыке гораздо больше, чем кто-либо, с кем  я  встречался;
вы любите ее, вы исполняете ее красиво и умело. Но что вы создаете?
     - Я кое-что написала, - сказала  она  оправдывающимся  тоном.  -  Ну,
хорошо. Все это ни на что не годилось. Похоже, к этому у меня таланта нет.
     - Но я - доказательство того, что вам он и не нужен. Я не  писал  mbc
музыку, и Бейли тоже. Мы, с помощью зрения и слуха, следили  за  тем,  как
она  развертывается  вокруг  нас.  Вам  и  не  представить  себе,   каково
находиться там - это и есть вся музыка, которую вы когда-либо слышали.


     На первый взгляд многим казалось логичным,  что  лучшее  искусство  в
Системе должно возникать в кольцах Сатурна. Во всяком случае, до тех  пор,
пока человек не достигнет Беты Лиры, или чего-то  еще  более  отдаленного,
где найдутся более красивые места, пригодные для  жизни.  Несомненно,  что
художник мог бесконечно черпать вдохновение в том, что можно было  увидеть
в  Кольце.  Но  художники  редки.  А  каким  образом   Кольцо   пробуждало
способности к искусству в каждом, кто жил там?
     Жители Колец уже больше  века  доминировали  в  художественной  жизни
Солнечной системы. Если причиной этому были грандиозные размеры Колец и их
впечатляющая красота, то можно было  ожидать,  что  создаваемое  искусство
также будет грандиозным и отличаться красотой в манере  и  исполнении.  Но
ничего подобного. Живопись, поэзия,  проза,  и  музыка  обитателей  Кольца
охватывали всю шкалу человеческого опыта, а  потом  делали  еще  один  шаг
вперед.
     Мужчина или женщина могли прибыть  на  Янус  по  одной  из  множества
причин, решив оставить прежнюю  жизнь  и  объединиться  с  симбиотиком.  С
десяток людей таким образом покидало Янус каждый  день,  и  исчезнуть  они
могли на срок до  десяти  лет.  Люди  эти  были  самыми  различными  -  от
самостоятельных до беспомощных; одни были добры, другие жестоки. Среди них
было столько же  молодых,  старых,  чутких,  бесчувственных,  талантливых,
бесполезных, уязвимых и ошибающихся, сколько и в  любой  случайной  группе
людей. У немногих из них была подготовка или склонность к живописи, музыке
или литературе.
     Некоторые из них погибли. В Кольцах, в конце концов, было  опасно.  У
этих людей  не  было  иного  способа  научится  выживать  там,  кроме  как
попытаться  добиться  в  этом  успеха.  Но  большинство  возвращалось.   И
возвращались они с картинами, песнями и повествованиями.
     Единственным занятием на Янусе была профессия агента. Тут  требовался
особый агент, потому что немногие жители Кольца могли войти  в  контору  и
продемонстрировать  какую-либо  законченную  работу,  Самым  легким   было
занятие литературного  агента.  А  кошкам  кастрюльной  аллеи  приходилось
обучать начаткам музыки композитора,  который  ничего  не  знал  о  нотной
записи.
     Но компенсация была изрядной. По  статистике,  вдесятеро  легче  было
продать произведение жителя Колец, чем любого другого  обитателя  Системы.
Что еще лучше - это то, что агент получал не  комиссионные,  а  почти  всю
прибыль, и авторы никогда не требовали большего. Жителям Кольца  от  денег
было мало прока. Агент часто мог отойти от дел благодаря доходу  от  одной
операции.
     Но главный  вопрос:  почему  они  создают  искусство,  оставался  без
ответа.
     Барнум не знал. У него были на этот  счет  некоторые  мысли,  отчасти
подтверждавшиеся Бейли. Это было связано со слиянием  разумов  человека  и
симбиотика.  Житель  Кольца  был  больше  чем  человеком,  но  все  же  им
оставался. При объединении с симбиотиком возникало  что-то  иное.  Это  не
было им подвластно. Самое большее, что мог сказать себе  по  этому  поводу
Барнум - это то, что при такой встрече двух разновидностей разума в  точке
соприкосновения рождалась напряженность. Это было  как  сложение  амплитуд
двух встречных волн. Эта напряженность была мысленной и  облекала  себя  в
плоть тех  символов,  которые  подвертывались  ей  в  мозгу  человека.  Ей
приходилось  использовать  символы  человека,  поскольку  разумная   жизнь
симбиотика начинается в момент,  когда  он  соприкасается  с  человеческим
мозгом. Своего у него нет, и ему приходится пользоваться  мозгом  человека
поочередно с тем.
     Барнума и Бейли  не  тревожило,  откуда  берется  их  вдохновение.  А
Литавру та же проблема тревожила, и порядком. Ей было неприятно, что муза,
всегда избегавшая ее, так неразборчиво  посещала  пары  человек-симбиотик.
Она  призналась  им,  что  считает  это  несправедливым,  но  отказывалась
отвечать, когда они спрашивали, почему она не пойдет на  то,  чтобы  стать
частью такой же пары.
     Но Барнум и Бейли предлагали ей альтернативу: способ испробовать,  на
что же это похоже - без того, чтобы делать этот последний шаг.
     В конце концов, любопытство победило ее осторожность. Она согласилась
заняться с ними любовью, и так, чтобы Бейли играл роль живого синаптикона.


     Барнум и Бейли добрались  до  квартиры  Литавры.  Она  пропустила  их
вперед. Войдя, она нажатиями кнопок убрала всю мебель  в  стены,  так  что
осталась большая голая комната с четырьмя белыми стенами.
     - Что мне делать? - спросила она тихо. Барнум протянул руку и взял ее
руку в свою. Ту сразу же покрыл слой массы Бейли.
     - Дай мне твою другую руку. - Она сделала это, и стоически  смотрела,
как зеленая субстанция ползла вверх по ее рукам.
     - Не смотри на это, - посоветовал Барнум, и она подчинилась.
     Он ощутил слой воздуха у кожи: Бейли начал вырабатывать  внутри  себя
газ и раздуваться,  как  воздушный  шарик.  Зеленый  шар  рос,  совершенно
скрывая Барнума и постепенно поглощая Литавру. Через  пять  минут  гладкий
зеленый шар заполнил комнату.
     - Я никогда не видела  такого,  -  сказала  она,  когда  они  стояли,
держась за руки.
     - Обычно мы это делаем только в открытом космосе.
     - А что будет дальше?
     - Просто стой спокойно. - Она увидела, что он посмотрел за ее  плечо,
и начала оборачиваться.  Затем  поразмыслила,  и  напряглась,  зная,  чего
ждать.
     Тонкий усик возник  на  внутренней  поверхности  симбиотика  и  начал
нашаривать разъем на ее затылке. Когда он коснулся ее,  она  содрогнулась,
но успокоилась, когда тот проник в разъем.
     - Как контакт? - спросил Барнум Бейли.
     - Минутку,  я  еще  нащупываю  его.  -  Симбиотик  просочился  сквозь
крохотные отверстия разъема и исследовал  металлические  волоски,  которые
сетью охватывали ее мозг. Найдя конец одного из них, он шел дальше, ища те
точки, которые ему были так хорошо знакомы у Барнума.
     - Они немного другие, -  сказал  он  Барнуму.  Мне  придется  кое-что
проверить, чтобы увериться, что я нашел то, что нужно.
     Литавра содрогнулась, затем с ужасом посмотрела на свои руки и  ноги,
которые двигались помимо ее воли.
     - Скажи ему,  чтобы  он  это  прекратил!  -  завопила  она,  а  затем
поперхнулась, когда Бейли быстро пробежался по центрам  чувств  и  памяти;
почти одновременно, одно за другим, она ощутила  запах  цветов  апельсина,
бездну материнской утробы, смутивший ее  случай  в  детстве,  свое  первое
свободное падение. Она испытала  вкус  еды,  которую  ела  пятнадцать  лет
назад. Это походило на то, как  крутят  ручку  настройки  приемника,  ловя
кусочки не связанных друг с другом песен, и все же могут  услышать  каждую
из них целиком. Длилось это меньше секунды и вызвало у  нее  слабость.  Но
слабость тоже была иллюзией, и она очнулась, увидев себя в руках Барнума.
     - Заставь его прекратить это, - потребовала она, вырываясь.
     - Это кончилось, - сказал он.
     - Ну, почти что,  -  сказал  Бейли.  Дальше  процесс  продолжался  за
уровнем ее сознания.
     - Я готов, - сказал Бейли.  -  Я  не  могу  гарантировать,  насколько
хорошо это будет работать. Ты же знаешь, я не создан для  таких  дел.  Мне
необходим разъем больше этого -  скорее  что-то  вроде  того,  у  тебя  на
макушке, которым пользуюсь я.
     - А есть ли какая-нибудь опасность для нее?
     -  Нет,  но  у  меня  может  наступить  перегрузка  и  придется   все
прекратить. Через этот усик  должно  проходить  много  сигналов,  и  я  не
уверен, выдержит ли он.
     - Нам просто придется попытаться делать все, что сможем.
     Они смотрели друг другу в лицо. Литавра  была  напряжена,  взгляд  ее
застыл.
     - Что дальше?  -  снова  спросила  она,  ставя  ноги  на  тонкую,  но
пружинистую и теплую поверхность Бейли.
     -  Я  надеюсь,  что  вступительные  такты  исполнишь  ты.  Укажи  мне
направление. Ты же занималась этим однажды, хотя и без успеха.
     - Хорошо. Возьми меня за руки...


     Барнум не имел представления, с  чего  начнется  пьеса.  Она  выбрала
очень сдержанный темп. Это не было погребальное песнопение; на самом деле,
в начале темпа не было вообще.  Это  была  симфоническая  поэма  свободной
формы. Она двигалась с ледяной  медлительностью,  абсолютно  лишенной  той
несдержанной сексуальности, которой он ждал.  Барнум  наблюдал  за  ней  и
услышал, как развивается глубоко скрытый мотив; тут он понял,  что  в  его
собственном мозгу пробуждается ощущение происходящего. Это было его первой
реакцией.
     Постепенно, по мере того, как она стала двигаться в его  направлении,
он попытался сделать какое-нибудь движение. Его музыка прибавилась  к  ее,
но они оставались раздельными, и гармонии  не  получалось.  Они  сидели  в
разных комнатах и слушали друг друга сквозь стены.
     Она протянула руку и кончиками пальцев коснулась его  ноги.  Медленно
провела рукой по его телу, и звук был таким, как у  ногтей,  скребущих  по
классной доске. Это были стук и скрип, раздиравшие нервы. Его затрясло, но
он продолжал танец.
     Снова она прикоснулась к нему, и тема повторилась. И  третий  раз,  с
тем же результатом. Он успокоился, войдя в этот звук, понимая, что  это  -
часть их музыки, хотя та и была резкой. Дело было в ее напряженности.
     Он встал перед ней на колени и положил руки на ее талию. Она медленно
повернулась; звук  при  этом  был  как  у  ржавой  металлической  тарелки,
катящейся по бетонному полу. Она продолжала вращаться, в  звуке  появились
модуляции, он  стал  приобретать  ритм.  Он  пульсировал,  акценты  в  нем
смещались, он был как бы производным  их  сердцебиений.  Постепенно  звуки
стали мягче, лучше сочетаясь друг с другом. Когда Литавра стала  вращаться
быстрее, кожа ее покрылась потом. Затем, как по  неосознанно  воспринятому
сигналу, он поднял ее в воздух и,  когда  они  обнялись,  полился  водопад
звуков. Она радостно болтала ногами, и это, в сочетании с громовыми басами
протестующих  мускулов  его   ног,   родило   последовательность   летящих
хроматизмов. Их  громкость  неудержимо  нарастала,  затем  они  постепенно
стихли, когда ее ноги коснулись пола и они упали  в  объятья  друг  друга.
Звуки что-то бормотали сами по себе, пока Барнум и  Литавра  баюкали  друг
друга, затаив дыхание.
     - Теперь,  по  крайней  мере,  мы  звучим  гармонично,  -  прошептала
Литавра, а симбиотик-синаптикон улавливал нервные импульсы в ее рту,  ушах
и  языке,  порожденные  этими  словами,  и  смешивал  их   с   импульсами,
возникавшими в ушах Барнума.  Результатом  был  затухающий  ряд  арпеджио,
строившийся вокруг каждого слова, эхо от которых долго звучало вокруг. Она
засмеялась,  услышав  эти  звуки;  они  были  музыкой,  хотя  и   лишенной
украшений.
     Музыка не прекращалась. Она все еще жила в пространстве  вокруг  них,
собираясь в темные лужицы у их  ног,  и  пульсируя  на  фоне  их  тяжелого
дыхания исчезающим алегретто.
     - Темнеет, - прошептала она,  не  решаясь  громкими  звуками  бросить
вызов мощи музыки. Когда Барнум поднял глаза, чтобы оглянуться вокруг,  он
увидел, как ее слова сплетаются в ткань вокруг его головы. Когда ее сердце
уловило очертания темного на темном, темп чуть-чуть ускорился.
     - Звуки обретают форму, - сказал Барнум. - Не бойся их.  Это  есть  у
тебя в мыслях.
     - Я не уверена, что хочу так глубоко заглядывать в свои мысли.


     Когда началась  вторая  часть,  над  их  головами  начали  появляться
звезды. Литавра лежала навзничь на поверхности, которая  начала  проседать
под ней, наподобие песка или какой-то плотной жидкости. Она  позволила  ей
облечь себе лопатки, а Барнум тем временем своими руками  извлекал  музыку
из ее тела. Он обнаружил пригоршни чистых, колокольных тонов,  которые  не
были  обременены  тембром  и  отзвуками,  а  существовали  сами  по  себе.
Коснувшись ее губами, он втянул в себя полный рот аккордов, и  выдувал  их
один за другим, так что они, как пчелы, роились вокруг  его  бессмысленных
слов, все время изменяя гармонии его голоса.
     Она вытянула руки за головой и  открыла  рот,  хватая  руками  песок,
который был для нее на ощупь таким же  настоящим,  как  и  ее  собственное
тело. Вот здесь и была та сексуальность, которой искал  Барнум.  Она  была
бесстыдна и чувственна, как богиня индуистского пантеона, ее тело кричало,
как кларнет диксиленда, и звуки достигали раскачивающихся над ними стволов
деревьев и при столкновении  друг  с  другом  хлопали,  как  тряпки.  Она,
смеясь, подняла руки к лицу и следила за тем, как между кончиками  пальцев
проскакивают белые и голубые искры. Искры скакали к Барнуму,  и  там,  где
они попадали на него, появлялось сияние.
     Вселенная, в которую они  попали,  была  на  редкость  дружественной.
Искры с рук Литавры прыгали в темное, облачное небо, и возвращались оттуда
стрелами молний. Те были пугающи, но не страшны. Литавра знала, что они  -
создания разума Бейли. Но ей они нравились.  Когда  над  ней  образовались
смерчи, и, извиваясь, заплясали вокруг ее головы, ей понравилось и это.
     Надвигающаяся буря усилилась, в безупречном  согласии  с  нарастанием
темпа их музыки. Постепенно Литавра  перестала  следить  за  происходящим.
Огонь в ее теле превратился в безумие: рояль, катящийся с холма или  арфа,
используемая вместо гимнастической сетки. Была там  и  пьяная  развязность
тромбона, играющего на дне колодца. Она провела языком по его щеке  -  это
был звук капелек масла, падающих на малый барабан.  Барнум  искал  вход  в
концертный зал, издавая звук сталкивающихся клавесинов.
     Затем  кто-то  выдернул  вилку  магнитофона   и   лента,   постепенно
замедляясь, продолжала прокручиваться в их  головах,  пока  они  отдыхали.
Музыка что-то настойчиво бормотала им, напоминая,  что  это  лишь  краткий
перерыв, что ими командуют силы, им неподвластные. Они примирились с этим.
Литавра присела на колени Барнуму, лицом к нему, и позволила ему укачивать
себя на руках.
     - Отчего пауза? - спросила она,  и  была  восхищена  тем,  что  слова
исходили из ее рта в виде букв, а не звуков. Она трогала маленькие  буквы,
порхавшие вниз.
     - О ней попросил Бейли, - ответил Барнум, тоже письменно. - Его  цепи
перегружаются. - Эти слова дважды обогнули его голову и исчезли.
     - А зачем эти надписи в воздухе?
     - Чтобы снова не осквернять музыку словами.
     Она кивнула, и снова положила голову ему на плечо.
     Барнум был счастлив. Он нежно поглаживал ее  спину,  вызывая  теплые,
раскатистые звуки. Кончиками пальцев он придавал им форму. Благодаря жизни
в Кольце он привык к ощущению торжества над  чем-то  огромным.  С  помощью
Бейли он мог сократить могучее Кольцо до таких  размеров,  чтобы  его  мог
охватить человеческий разум. Но ничто, когда-либо испытанное им, не  могло
сравниться с чувством власти, когда он касался Литавры и вызывал музыку.
     Вокруг них закружился  ветерок.  Он  начал  колыхать  листву  дерева,
которое нависало над ними. В разгар бури любовники оставались -  земле;  а
сейчас ветерок поднял их в воздух и донес до сереющих облаков.
     Литавра этого не заметила. Все, что она поняла, открыв  глаза  -  это
то, что они снова в чистилище,  наедине  с  музыкой.  А  музыка  рождалась
снова.
     В  последней  части  в  них  обоих  было  больше  гармонии  и  меньше
расхождений. Наконец они играли без фальши, подчиняясь  палочке  одного  и
того же дирижера. Пьеса, которую они импровизировали, была  торжествующей.
Она  была  шумной  и  протяженной,  и,  похоже,  превращалась  во   что-то
вагнеровское. Но где-то смеялись боги.
     Литавра плыла вместе с этой музыкой, позволяя  ей  слиться  с  собой.
Барнум набрасывал мелодическую линию, а она ограничивалась тем, что  время
от времени добавляла орнаменты - те неотвязные оттенки, которые мешали  ей
сделаться скучной.
     Облака  начали  рассеиваться,  медленно  открывая  новую  иллюзию,  в
которую перенес их Бейли. Она  была  неотчетливой,  но  огромной.  Литавра
открыла глаза и увидела...
     Верхнюю Половину, лишь в нескольких километрах  от  плоскости  Колец.
Под ней была бесконечная золотистая поверхность, а над ней  -  звезды.  Ее
глаза  обратились  к  этой  поверхности  под  ней...   Та   была   тонкой.
Нематериальной. Сквозь нее можно было видеть. Прикрыв глаза от  солнечного
блеска (и добавив в музыку жалобную минорную тему)  она  вгляделась  в  то
кружащееся чудо, взглянуть на которое они и принесли ее  сюда;  и  ее  уши
наполнили вопли ее невысказанных страхов, по мере того  как  их  улавливал
Бейли. Там были звезды, они окружали ее и двигались к ней, и она проходила
сквозь них, и они начали вращаться, и...
     ...внутренняя поверхность Бейли. А над ее невидящими  глазами  тонкий
зеленый усик втягивался обратно в стенку. И исчез.


     - Я изнемог.
     - Ты в порядке? - спросил его Барнум.
     - В порядке. Но изнемог. Я  предупреждал  тебя,  что  это  соединение
может не справиться с работой.
     Барнум утешил его.
     - Мы и не  ожидали  такого  накала.  -  Он  потряс  головой,  пытаясь
выбросить из памяти этот ужасный момент. Страхи у него были, но фобий явно
не было. Ничто никогда не подавляло его так,  как  это  сделали  Кольца  с
Литаврой. Он с благодарностью почувствовал, что Бейли вмешался и  облегчил
боль в том уголке его мозга, куда не было необходимости  заглядывать.  Для
того достаточно времени будет позже, на длинных,  безмолвных  орбитах,  по
которым они вскоре будут двигаться...
     Литавра  приподнялась,  озадаченная,  но  начала  улыбаться.  Барнуму
хотелось бы, чтобы Бейли дал ему отчет о состоянии ее разума, но их  связь
была разорвана. Шок? Он забыл симптомы.
     - Мне придется определить все самому, - сказал он Бейли.
     - С ней, похоже, все в порядке,  -  сказал  Бейли.  -  Когда  контакт
разорвался, я успокаивал ее. Может быть, вспомнит она немногое.
     И она не вспомнила. Хорошо, что она запомнила счастье, но от страха в
самом конце осталось лишь смутное впечатление. Она не хотела посмотреть на
Кольца, да это было и к лучшему. И не надо было искушать или  дразнить  ее
тем, что ей никогда не будет доступно.


     Там, внутри Бейли, они занялись любовью. Это было глубоким,  тихим  и
длилось долго. Остатки боли, что  удавалось  найти,  излечивались  в  этом
мягком безмолвии, нарушавшемся лишь музыкой их дыхания.
     А потом Бейли постепенно сократился до размеров человеческой  фигуры,
охватив Барнума и навсегда оставив Литавру извне.


     Они чувствовали себя неловко. Через час Барнум и  Бейли  должны  были
катапультироваться.  Все  трое  знали,  что  Литавра  никогда  не   сможет
последовать за ними, но не говорили об  этом.  Они  пообещали  друг  другу
остаться друзьями, и знали, что обещание это было пустым.
     У Литавры была финансовая ведомость, которую она отдала Барнуму.
     - Две тысячи минус девятнадцать  девяносто  пять  за  пилюли.  -  Она
высыпала  в  его  другую  ладонь  с  десяток  маленьких  шариков.  В   них
содержались микроэлементы, которые пара не могла найти в  Кольце,  и  лишь
из-за них обитателям Кольца приходилось посещать Янус.
     - Этого достаточно? - обеспокоенно справилась она.
     Барнум взглянул на лист бумаги. Ему пришлось сильно напрячься,  чтобы
вспомнить, насколько деньги важны для обычных людей. Он же мало нуждался в
них. Его счет в банке сможет обеспечить его пилюлями на тысячи  лет,  если
он сможет прожить так долго - даже если он никогда вернется, чтобы продать
еще одну песню. И он понимал, отчего на Янусе  большинство  этих  операций
имели разовый характер. Пары и люди плохо сходились.  Единственной  точкой
соприкосновения было искусство,  и  даже  здесь  обычные  люди  испытывали
давление денег, чуждое парам.
     - Ну да, все прекрасно, - сказал он, и отбросил бумагу в  сторону.  -
Это больше, чем мне нужно.
     Литавра испытала облегчение.
     - Я, конечно, это _з_н_а_ю_, - сказала она, чувствуя себя  виноватой.
- Но я всегда чувствую себя эксплуататором. Рэг  говорит,  что  эта  пьеса
может и в самом деле хорошо пойти, и мы разбогатеем. А это - все,  что  вы
вообще за нее получите.
     Барнум знал об этом, и ему было все равно.
     - Это и в самом деле все, что нам нужно, - повторил  он.  -  Мне  уже
заплатили единственной монетой, которую я ценю -  честью  познакомиться  с
тобой.
     На том и остановились.


     Отсчет был недолгим. Операторы "пушки" имели привычку прогонять через
нее пары, как овец сквозь ворота. Но для Барнума и Бейли  было  достаточно
времени - растянутого - чтобы  заключить  Литавру  в  свои  мысли,  как  в
янтарь.
     - Почему? - в какой-то момент спросил Барнум. -  Почему  она?  Откуда
берется этот страх?
     - Я кое-что увидел, - задумчиво ответил  Бейли.  -  Я  собирался  это
исследовать, но затем возненавидел себя за это. Я решил оставить ее личные
травмы в покое.
     Тиканье медленно приближало  сигнал  к  запуску,  и  в  ушах  Барнума
заиграла сентиментальная музыка в басовых тонах.
     - Ты все еще любишь ее? - спросил Барнум.
     - Больше, чем когда-либо.
     - И я тоже. Это приятно, и больно. Наверное, мы с этим справимся.  Но
с этого момента  нам  лучше  ограничить  размер  нашего  мира  так,  чтобы
справляться с ним. Ну, а говоря вообще, что это за музыка?
     - Пуск, - сказал Бейли. Он ускорил  время,  так  что  они  смогли  ее
услышать. - Ее передают по радио. Цирковой марш.
     Едва Барнум узнал музыку, как  почувствовал  мягкий,  но  нарастающий
толчок пушки, разгоняющий его в трубе. Он рассмеялся, и оба  они  вылетели
из широкой медной трубы парового  органа  Жемчужных  Врат.  Они  прошли  в
точности  сквозь  центр   огромного   оранжевого   дымового   кольца   под
аккомпанемент звуков "Грохота и пламени".





                                 Джон ВАРЛИ

                             РЕТРОГРАДНОЕ ЛЕТО




     Я был в космопорту за  час  до  прилета  с  Луны  моей  сестры-клона.
Отчасти из-за того, что мне не терпелось  ее  увидеть.  Она  была  на  три
земных года старше меня, и мы никогда не встречались. Но признаюсь,  я  не
упускал ни одного случая попасть в порт и просто посмотреть на прилетающие
и улетающие корабли. Я еще не бывал в космосе. Когда-нибудь я это  сделаю,
но не как пассажир. Я собираюсь поступить в школу пилотов.
     Мне трудно было удерживать в голове время прибытия  челнока  с  Луны,
потому что меня по-настоящему  интересовали  лайнеры,  отбывающие  во  все
самые отдаленные места системы. Сегодня "Элизабет Браунинг" отправлялась в
прямой высокоскоростной рейс к Плутону с заходом в кометную зону.  Корабль
стоял на поле в нескольких километрах от меня, принимая на борт пассажиров
и груз. Груза было совсем немного. "Браунинг" - корабль класса "люкс",  на
котором вы доплачиваете за то, что вас помещают  в  заполненную  жидкостью
каюту, напичкивают разными  препаратами  и  во  время  всего  экспрессного
полета с пятикратным ускорением кормят через трубочку. Через  десять  дней
на  подходе  к  Плутону  вас  сбрасывают  в  осадок  и  пропускают   через
десятичасовую процедуру  физической  реабилитации.  Такое  же  путешествие
можно проделать и за четырнадцать дней  при  двух  "g"  и  испытывая  лишь
легкий дискомфорт, но, может, для кого-то такой полет себя оправдывает.  Я
заметил, что "Браунинг" никогда не ломится от пассажиров.
     Я вполне мог пропустить прибытие лунного челнока, но  буксир  опустил
его между мной  и  "Браунингом".  Его  подвели  к  причалу  номер  девять,
углублению в грунте в нескольких сотнях метров от меня, и  я  спустился  в
ведущий туда туннель.
     Я подошел как раз вовремя, чтобы увидеть, как буксир  отсоединился  и
взмыл в небо встречать следующий корабль. Лунный челнок оказался  идеально
отражающей свет сферой, стоящей в середине  посадочного  причала.  Пока  я
поднимался к нему, силовое поле расширилось, накрыв весь причал, и отсекло
лучи летнего солнца. Под купол рванулись  потоки  воздуха,  и  через  пару
минут мой костюм отключился. Я внезапно вспотел, страдая от жара,  который
еще не успел рассеяться. Костюм опять отключился слишком рано. Надо  будет
его проверить. А пока мне оставалось  лишь  приплясывать,  чтобы  поменьше
касаться голыми пятками раскаленного бетона.
     Когда температура упала до  стандартных  двадцати  четырех  градусов,
поле  вокруг  челнока  отключилось.  От   него   осталось   лишь   хрупкое
переплетение  палуб  и  переборок,  а  люди  выглядывали   наружу   сквозь
исчезнувшие внешние стены их кают.
     Я присоединился к кучке  людей,  собравшихся  возле  трапа.  Я  видел
фотографию своей сестры, но она была сделана давно. Интересно, узнаю ли  я
ее?
     Это оказалось нетрудным. Я заметил ее еще на вершине трапа, одетую  в
глупо выглядевший здесь  плащ,  какие  носят  на  Луне,  и  с  герметичным
чемоданом в руке. Я был уверен, что не ошибся, потому что она выглядела  в
точности, как я, если не считать, что она  была  женщиной,  и  к  тому  же
нахмуренной. Может, повыше меня на несколько сантиметров, но лишь  оттого,
что выросла при меньшей гравитации.
     Я протолкался к ней и взял ее чемодан.
     -  Добро  пожаловать  на  Меркурий,  -  сказал  я  как  можно   более
приветливо. Она оглядела меня с головы до ног. Не знаю  почему,  но  я  ей
сразу не понравился, или мне так показалось. Наверное, она невзлюбила меня
еще раньше, чем увидела.
     - Ты, должно быть,  Тимми,  -  сказала  она.  Этого  я  уже  не  смог
стерпеть. Всему есть предел.
     - Тимоти. А ты моя сестра Джу.
     - Джубилант. Да, приятное оказалось знакомство...
     Она огляделась, наблюдая за людской  суетой  на  посадочном  причале.
Потом подняла  глаза  к  угольно-черной  внутренней  поверхности  силового
купола. Мне показалось, что она непроизвольно отпрянула.
     - Где я могу арендовать костюм? - спросила она. - Хочу, чтобы мне его
установили раньше, чем у вас случится очередная авария.
     - Не настолько уж у нас все плохо, - сказал я. - Они,  действительно,
случаются у вас здесь чаще, чем у  вас  на  Луне,  но  тут  уж  ничего  не
поделаешь. - Я зашагал к отделу Общего жизнеобеспечения, она  пристроилась
рядом. Идти ей было трудновато. Ни за что не захотел бы  стать  лунатиком;
куда бы они ни попали, им везде тяжело.
     - Во время полета я прочитала, что именно  в  этом  космопорту  всего
четыре луноцикла назад был пробой защитного поля.
     Не знаю почему, но я напрягся. Конечно, у нас  случаются  пробои,  но
нельзя же обвинять в них _н_а_с.  Кора  Меркурия  подвергается  постоянным
приливным напряжениям,  отсюда  и  многочисленные  толчки.  Любая  система
выйдет из строя, если ее достаточно долго трясти.
     - Ну и что, - сказал я, стараясь не раздражаться. -  Так  получилось,
что я в то время был здесь. Это произошло в середине  прошлого  темногода.
Разгерметизировалось примерно десять процентов подземных переходов, но все
исправили через несколько минут. Никто не погиб.
     - Пары минут более, чем достаточно, чтобы человек без костюма  погиб,
верно? - Что я мог на это ответить.  Кажется,  она  решила,  что  выиграла
очко. - Так что я почувствую себя намного лучше, когда залезу  в  один  из
местных костюмов.
     - Ладно,  давай  раздобудем  тебе  костюм.  -  Я  пытался  что-нибудь
придумать, чтобы возобновить разговор и заполнить паузу.  Мне  показалось,
что она низкого мнения об инженерах  жизнеобеспечения  Меркурия,  и  хочет
излить это презрение на меня.
     - На кого ты учишься? - поинтересовался я. - Школу ты уже должна была
закончить. Чем собираешься заняться?
     - Хочу стать инженером систем жизнеобеспечения.
     - Вот как...


     Я вздохнул  с  облегчением,  когда  ее,  наконец,  уложили  на  стол,
присоединили кабель  от  компьютера  к  разъему  на  затылке  и  отключили
контроль движений и ощущений. Остаток пути  до  отдела  ОЖ  превратился  в
непрерывную лекцию о недостатках муниципальной службы воздухообеспечения в
Порту Меркурий. В  голове  перемешались  безотказные  датчики  давления  с
пятикратным  дублированием,  самогерметизирующиеся  запоры   и   аварийные
тренировки с имитацией пробоя. Конечно, все это у нас _б_ы_л_о,  и  ничуть
не хуже, чем у них на Луне. Но  предел  того,  что  можно  достичь,  когда
толчки сотрясают все вокруг сотню раз в день - 99 процентов  безопасности.
Джубилант только фыркнула, когда я щегольнул этой цифрой. Она  выдала  мне
число с пятнадцатью десятичными знаками, и все - девятки. Таков был фактор
безопасности на Луне.
     Я смотрел  на  то,  из-за  чего  нам  не  требовалась  такая  степень
безопасности, и что сейчас находилось  в  руках  хирурга.  Тот  вскрыл  ей
грудную клетку и удалил левое легкое, а теперь помещал в полость генератор
костюма. Он выглядел очень похоже на вынутое легкое, только был сделан  из
металла и до блеска отполирован. Хирург подключил его в  трахее  и  концам
пульмонарных артерий и кое-что немного подстроил. Затем он  закрыл  шов  и
смазал места надрезов соматическим заживителем. Через тридцать  минут  она
уже сможет встать, а  швы  полностью  затянутся.  Единственным  следом  от
операции окажется золотая пуговка входного клапана под левой  ключицей.  И
если в следующее мгновение давление упадет на два  миллибара,  ее  окружит
силовое поле. Это и  будет  меркурианский  костюм.  Она  будет  в  большей
безопасности, чем  когда-либо  в  жизни,  даже  в  своих  хваленых  лунных
коридорах.
     Пока Джубилант оставалась  без  сознания,  хирург  немного  подстроил
контроллер моего костюма. Затем  он  вставил  в  нее  вторичные  блоки:  в
гортань вокодер размером с горошину, чтобы она могла говорить, не вдыхая и
не выдыхая, а в оба средних  уха  -  сдвоенные  радиорецепторы.  Потом  он
отсоединил разъем от ее мозга, и она села. Теперь она выглядела  вроде  бы
немного приветливее.  Прожив  час  с  полностью  отключенными  ощущениями,
становишься после возвращения более открытым и расслабленным.  Она  начала
снова облачаться в свой лунный плащ.
     - Он ведь просто сгорит, когда ты выйдешь наружу, - заметил я.
     - О, конечно. Я думала, мы пойдем по туннелю. Но у вас здесь  не  так
уж много туннелей, верно?
     "Просто вы не можете поддерживать их герметичность, так?"
     Тут я действительно _н_а_ч_а_л_ на нее злиться за  нападки  на  наших
специалистов.


     - Самым трудным для тебя будет научиться не дышать.
     Мы стояли в западном портале, глядя сквозь силовую завесу, отделяющую
нас от внешнего мира. От завесы веяло теплым ветром, как это всегда бывает
летом. Он образуется от того,  что  близлежащий  воздух  нагревается  теми
световыми лучами, которым дозволено проникать  внутрь,  чтобы  можно  было
сквозь завесу видеть. Было  начало  ретроградного  лета,  когда  солнце  в
зените движется назад и поливает нас тройным потоком  света  и  излучений.
Порт Меркурий расположен  в  одной  из  горячих  точек,  где  ретроградное
движение солнца совпадает с солнечным полднем. Поэтому даже сквозь силовую
завесу, отфильтровывающую весь спектр излучений, кроме  узенького  участка
видимого света, проникали лучи с высокой энергией.
     - Есть ли какие-нибудь хитрости, которые мне следует знать?
     Надо  отдать  ей  должное;  она  вовсе  не  глупа,  просто   чересчур
критически настроена. Когда  дело  дошло  до  обращения  с  костюмом,  она
полностью сосредоточилась на освоении того, в чем я хорошо разбирался.
     - Ничего особенного нет. Через несколько минут ты ощутишь  сильнейшее
желание сделать вдох, но оно будет чисто психологическим. Твоя кровь будет
насыщена кислородом. Просто мозг станет чувствовать  себя  непривычно.  Но
это пройдет. И не пытайся дышать, когда говоришь.  Достаточно  имитировать
речь, а все остальное сделает радиоустройство в гортани.
     Я немного порылся  в  памяти  и  решил  рассказать  ей  еще  кое-что,
задаром.
     - Если у тебя есть привычка разговаривать сама с собой, то постарайся
побыстрее от нее избавиться. Твой вокодер уловит это бормотание, даже если
ты просто станешь размышлять слишком громко. Ты ведь знаешь, что голосовые
связки иногда непроизвольно повторяют то,  о  чем  ты  думаешь.  Тогда  ты
станешь раздражать окружающих.
     Она улыбнулась мне, впервые за все время.  Я  почувствовал,  что  она
начинает мне нравиться. Мне всегда этого _х_о_т_е_л_о_с_ь, но это оказался
первый случай, который она мне предоставила.
     - Спасибо. Я запомню. Пойдем? Я вышел наружу первым.
     Проходя сквозь силовую завесу, вы ничего не ощущаете. Если  внутри  у
вас не установлен генератор костюма, то поле вас просто  не  пропустит,  а
когда включается генератор, то в момент прохождения поле вас обволакивает.
Я обернулся, но увидел  только  совершенно  плоское,  идеально  отражающее
зеркало. Пока я смотрел, в нем образовалось  вздутие  в  форме  обнаженной
женщины, которое тут же от него отделилось. Это была закутанная в  серебро
Джубилант.
     Генератор образует поле, обтекающее контуры тела, но на расстоянии от
одного до  полутора  миллиметров.  Оно  осциллирует  в  этих  пределах,  и
изменение  объема  выбрасывает  двуокись   углерода   через   клапан.   Вы
одновременно удаляете отработанный  газ  и  охлаждаетесь.  Поле  полностью
отражающее, только напротив глаз  есть  два  окошка  размером  со  зрачок,
которые перемещаются одновременно с движением глаз и пропускают достаточно
света, чтобы видеть, но не ослепнуть.
     - Что случится, если я открою  рот?  -  промычала  она.  Чтобы  четко
говорить через вокодер, требуется определенный навык.
     - Ничего. Поле закрывает и рот, и ноздри. В горло оно не войдет.
     Через несколько минут она сказала:
     - Не очень хочется вздохнуть. - Но она пересилила себя. - Почему  так
жарко?
     -  Потому  что  наиболее  эффективно   отрегулированный   костюм   не
пропускает настолько много двуокиси углерода,  чтобы  охладить  тебя  ниже
тридцати градусов. Так что придется немного попотеть.
     - Больше похоже на тридцать пять или сорок.
     - Тебе  только  кажется.  Можешь  изменить  настройку  костюма,  если
повернешь патрубок воздушного клапана, но тогда вместе с углекислым  газом
станешь терять и часть кислорода, а никогда  нельзя  сказать,  когда  тебе
этот резерв потребуется.
     - А запас большой?
     - Хватает на сорок восемь часов.  Поскольку  костюм  вводит  кислород
прямо  тебе  в  кровь,  мы  используем  его  примерно  на  девяносто  пять
процентов, а не выбрасываем большую его часть для охлаждения, как в  ваших
костюмах для лунатиков. - Я не удержался от шпильки.
     - Правильное слово - "лунарианских", - произнесла она ледяным  тоном.
Подумаешь... Я даже не знал, что это звучит оскорбительно.
     - Думаю, сейчас  стоит  пожертвовать  частью  запаса  кислорода  ради
комфорта. Мне и так плохо из-за повышенного тяготения, не  хватает  только
свариться с собственном соку.
     - Дело твое. Ты же эксперт по жизнеобеспечению.
     Она взглянула на меня, но не думаю, чтобы ей было но читать выражения
на зеркальном лице. Она повернула патрубок, выступающий над левой  грудью,
и поток пара из него сразу увеличился.
     - Это охладит тебя примерно до  двадцати  градусов  и  оставит  запас
кислорода часов на тридцать. Но, конечно,  в  идеальных  условиях  -  если
сидеть и не шевелиться. Чем больше усилий ты делаешь, тем больше кислорода
теряется на охлаждение.
     Она прижала руки к губам.
     -  Тимоти,  ты  хочешь  сказать,  что  мне  не  следует   увеличивать
охлаждение? Я сделаю так, как ты скажешь.
     - Нет, думаю, все обойдется. До моего дома добираться минут тридцать.
А насчет гравитации  ты  права;  ты  наверняка  заслужила  отдых.  Но  как
разумный компромисс я поднял бы температуру до двадцати пяти градусов.
     Она молча перенастроила клапан.


     Джубилант пришла к выводу, что глупо делать транспортный конвейер  из
двухкилометровых секций. Она жаловалась мне на это первые  несколько  раз,
когда мы сходили с конца одного и вступали на начало  следующего.  Но  она
умолкла, как только мы добрались до секции,  разбитой  землетрясением.  Мы
прошлись пешком по  временной  дорожке,  и  она  увидела,  как  ремонтники
соединяют двадцатиметровый разрыв в поврежденном участке.
     На пути до дома произошел только один толчок. Ничего особенного; лишь
немного потрясло, так что нам пришлось слегка потанцевать на месте,  чтобы
удержаться на ногах. Джубилант это вроде бы не особенно понравилось. Я  бы
его и не заметил, не вскрикни она, когда это началось.
     Наш дом в то время стоял на вершине  холма.  Мы  перенесли  его  туда
после большого землетрясения, случившегося семь темнолет назад, и  которое
стряхнуло его со склона, где мы обычно жили. В тот раз я оказался погребен
на десять часов -  первый  случай,  когда  меня  пришлось  откапывать.  На
Меркурии не любят жить в долинах.  Во  время  больших  толчков  их  обычно
заваливает обломками. Если вы живете на вершине склона, у  вас  появляется
больше шансов оказаться на оползне, а  не  под  ним.  Кроме  того,  нам  с
матерью нравился вид сверху.
     Джубилант он тоже понравился. Она сказала об этом,  когда  мы  стояли
возле дома и смотрели на долину, которую только что пересекли. В  тридцати
километрах от нас на вершине  хребта  виднелся  Порт  Меркурий.  На  таком
расстоянии можно было разглядеть лишь полусферы самых больших зданий.
     Но больше  всего  Джубилант  заинтересовали  горы  в  противоположной
стороне. Она показала на светящееся фиолетовое облако, которое поднималось
из-за одного из склонов, и спросила меня, что это такое.
     - Это ртутный грот. Он всегда так  выглядит  в  начале  ретроградного
лета. Мы потом туда сходим. Думаю, он тебе понравится.
     Дороти поздоровалась с нами, когда мы прошли сквозь стену. Я  не  мог
понять, что так волнует маму. Она была весьма рада снова увидеть Джубилант
через семнадцать лет и все повторяла всякую ерунду о том, как она  выросла
и какой красавицей стала. Она поставила нас рядом и заявила, что мы  очень
похожи. Конечно, как же  иначе,  ведь  мы  генетически  одинаковы.  Сестра
оказалась на пять сантиметров выше, но  наверняка  станет  на  столько  же
короче, прожив несколько месяцев при меркурианской гравитации.
     - Она точно такая же, каким ты был два года  назад,  перед  последним
Изменением, - сказала мне мать. Тут она немного  преувеличила;  я  не  был
настолько сексуально зрелым в последний раз, когда  был  женщиной.  Но,  в
сущности, она права. И Джубилант, и я генетически были мужчинами, но  мама
изменила мой пол, когда я впервые появился на  Меркурии,  мне  тогда  было
несколько месяцев. Первые пятнадцать лет своей жизни я был девочкой. Я уже
подумывал о том, чтобы сделать обратное Изменение, но это еще успеется.
     - Ты хорошо выглядишь, Блеск, - сказала Джубилант.
     Мать на мгновение нахмурилась.
     - Я теперь Дороти, дорогая. Я взяла себе другое имя,  когда  мы  сюда
перебрались. На Меркурии пользуются Старыми Земными именами.
     - Прости, я забыла.  Моя  мать  обычно  называла  тебя  Блеск,  когда
говорила о тебе. До того, как она, то есть, то того, как я...
     Наступило неловкое молчание. Я почуял, что от меня что-то скрывают, и
навострил уши. Я очень надеялся, что смогу кое-что  узнать  от  Джубилант,
то, что Дороти мне никогда не говорила, сколько  бы  я  ее  ни  упрашивал.
Теперь я хотя бы знаю, с какого места надо начинать трясти Джубилант.
     Тогда меня приводил в отчаяние факт, что я  так  мало  знаю  о  тайне
того, почему меня привезли расти на Меркурий, а не  оставили  на  Луне,  и
почему у меня сестра-клон. Близнецы-клоны - явление достаточно редкое, так
что я с неизбежностью заинтересовался тем, как это удалось сделать. Это не
было проявлением социальной слабости, вроде детской ревности  или  чего-то
такого же неприличного. Но я рано  научился  не  говорить  об  этом  своим
друзьям. Им захотелось бы узнать,  как  это  случилось,  как  моей  матери
удалось обойти законы,  запрещающие  такое  нечестное  преимущество.  Один
взрослый - один ребенок; вот первый моральный урок, который все  усваивают
еще раньше, чем "не убий". Мать не  сидела  в  тюрьме,  значит,  все  было
проделано законно. Но как? И почему? Она не скажет, но может, это  сделает
Джубилант?


     Обед был съеден в напряженной тишине,  нарушаемой  робкими  попытками
начать  разговор.  Джубилант  страдала  от  смены  обстановки  и  нервного
потрясения. Я мог ее понять, глядя вокруг ее глазами. Лунатики,  извините,
лунариане, всю свою жизнь  проводят  в  глубоких  подземных  помещениях  и
привыкли к необходимости окружать себя твердыми вещественными стенами. Они
редко выходят наружу. Когда это случается,  они  опять-таки  облачаются  в
кокон из стали и пластика, который ощущают вокруг себя, и  выглядывают  из
него  через  окошко.  Она  чувствовала   себя   выставленной   напоказ   и
беззащитной, и пыталась храбро это  перенести.  находясь  внутри  дома  из
силового пузыря, вы  можете  в  равным  успехом  считать,  что  сидите  на
платформе под пылающим солнцем. Изнутри пузырь не виден.
     Поняв, что именно ей мешает, я  включил  поляризацию.  Теперь  пузырь
стал виден как дымчатое стекло.
     - О, не надо, - бодро произнесла она. - Нужно к этому привыкать.  Мне
только хочется, чтобы у вас где-нибудь были стены, на которые я  могла  бы
иногда поглядывать.
     Стало  еще  более  очевидно,  что  Дороти  что-то  тревожит.  Она  не
заметила, что Джубилант не в своей тарелке, а это на  нее  не  похоже.  Ей
следовало бы повесить несколько занавесок  и  дать  нашей  гостье  чувство
замкнутого пространства.
     Я кое-что узнал из дерганого разговора за столом. джубилант развелась
со своей матерью, когда ей было десять лет, в совершенно  невероятном  для
таких поступков возрасте. Единственным  основанием  для  развода  в  таких
случаях может быть только нечто действительно из ряда вон выходящее, вроде
сумасшествия или религиозного евангелизма. Я  мало  что  знал  о  приемной
матери Джубилант - даже ее имени - но мне было известно, что они с  Дороти
были на Луне добрыми приятельницами. Каким-то образом вопрос о том, как  и
почему Дороти бросила своего ребенка и привезла меня,  отрезанный  ломоть,
на Меркурий, был связан и с их взаимоотношениями.
     - Насколько я помню, мы  так  и  не  смогли  сблизиться,  -  говорила
Джубилант. - Она рассказывала мне какую-то чушь. По-моему, она  не  смогла
приспособиться к ситуации. Я не могу выразить это словами, но суд со  мной
согласился. Помогло и то, что у меня был хороший адвокат.
     - Может, отчасти дело было в необычном родстве, - с надеждой произнес
я. - Вы понимаете, что я хочу сказать. Разве  обычное  дело,  что  ребенок
растет у приемной матери, а не с настоящей?
     Мои слова были встречены таким гробовым молчанием, что я подумал,  не
стоит ли мне помалкивать до конца обеда. Они обменялись многозначительными
взглядами.
     - Да, отчасти могло быть и из-за этого. Но все равно, через три  года
после твоего отлета на Меркурий я поняла, что больше так  не  могу.  Лучше
мне было бы уехать с тобой. Я была всего лишь ребенком, но даже тогда  мне
этого хотелось. - Она умоляюще посмотрела на Дороти, которая уставилась  в
стол. Джубилант перестала есть.
     - Наверное, не стоило об этом говорить.
     К моему удивлению, Дороти согласилась. теперь мне  больше  ничего  не
светило. Они не станут  об  этом  говорить,  потому  что  что-то  от  меня
скрывают.


     После обеда Джубилант немного  вздремнула.  Она  сказала,  что  хочет
сходить со  мной  к  гроту,  но  ей  надо  отдохнуть,  ведь  здесь  другая
гравитация.  Пока  она  спала,  я  еще  раз  попытался  уговорить   Дороти
рассказать мне историю ее жизни на Луне.
     - Но почему я  _в_о_о_б_щ_е_  появился  на  свет?  Ты  говоришь,  что
оставила Джубилант, собственного трехлетнего ребенка, с подругой,  которая
позаботилась бы о ней на Луне. разве тебе не _х_о_т_е_л_о_с_ь_ взять ее  с
собой?
     Она устало посмотрела на меня. На эту тему мы уже говорили.
     - Тимми, ты уже три года, как взрослый. Я говорила тебе, что ты волен
уйти от меня, если хочешь. Ты в любом случае скоро это сделаешь. Больше  я
ничего не хочу об этом слышать.
     - Ты же знаешь, мама, я  не  могу  настаивать.  Но  неужели  ты  меня
настолько  не  уважаешь,  что  продолжаешь  рассказывать  старые   сказки?
Наверняка ты многого не договариваешь.
     - Да! Многого. Но я предпочитаю оставить все это в прошлом.  Это  мое
личное дело.  Неужели  ты  так  мало  уважаешь  _м_е_н_я,  что  не  можешь
перестать меня терзать? - Я никогда не видел ее такой  взволнованной.  Она
вскочила, прошла сквозь стену и зашагала вниз по  склону.  Спустившись  до
середины, она побежала.
     Я рванулся ей вслед, но через несколько шагов вернулся.  Я  не  знал,
что сказать ей такого, чего бы я уже не говорил.


     Мы  добирались  до  грота  не  торопясь.   После   отдыха   Джубилант
почувствовала себя намного лучше, но ей все равно было  трудно  взбираться
на некоторые крутые склоны.
     Я не был в гроте уже четыре светогода, а не играл в нем  еще  дольше.
Но для других ребят он продолжал оставаться любимым местом.  Там  их  было
множество.
     Мы стояли на  узком  карнизе  над  ртутным  озером,  и  на  этот  раз
Джубилант была действительно потрясена.  Озеро  находится  на  дне  узкого
ущелья, давным-давно  перегороженным  обвалом  после  землетрясения.  Одна
сторона ущелья постоянно в тени, потому что оно вытянуто на  север,  а  на
нашей широте солнце никогда  не  поднимается  достаточно  высоко.  На  дне
ущелья - озеро, двадцать метров в ширину, сотня в длину  и  около  пяти  в
глубину. Мы думаем, что у  него  такая  глубина,  но  попробуйте  измерить
глубину ртутного озера. Кусок свинца тонет в нем медленно, словно в густой
патоке, а все  остальное  просто  плавает.  Ребята  вытянули  на  середину
солидного размера глыбу и катались на ней, как на лодке.
     Все  это  хорошо,  но  стояло  ретроградное   лето,   и   температура
поднималась все выше и  выше.  Поэтому  ртуть  нагрелась  почти  до  точки
кипения, и весь район грота был  затянут  плотными  ртутными  испарениями.
когда сквозь пары пролетали потоки электронов от солнца,  они  вспыхивали,
переливаясь  и  мерцая  призрачным  индиговым   штормом.   Уровень   озера
понижался, но оно никогда не выкипало полностью,  потому  что  на  теневой
стороне скалы пары снова конденсировались и стекали обратно.
     - А как оно образовалось? - спросила  Джубилант,  перестав,  наконец,
ахать и охать.
     - Отчасти оно  естественное,  но  пополняется  в  основном  благодаря
фабрикам Порта. Ртуть получается как  побочный  продукт  каких-то  реакций
синтеза, ей не могут найти применение,  вот  и  сливают  наружу.  Ее  пары
слишком тяжелы, чтобы далеко улететь, и весь темногод она конденсируется в
долинах. Эта собирает их особенно удачно. Я любил здесь играть, когда  был
помоложе.
     Озеро произвело на нее большое впечатление. На Луне  ничего  похожего
нет. Насколько я слышал, ее  поверхность  -  унылая  равнина,  на  которой
миллионы лет ничего даже не шевельнется.
     - Никогда не видела такой красоты. Слушай, а что в нем можно  делать?
Конечно же, оно слишком плотное, чтобы в нем можно было плавать.
     - Никогда не слышал более правдивых  слов.  Все,  что  ты  сможешь  -
погрузить в  него  руку  на  полметра.  Если  сумеешь  встать  и  удержать
равновесие, то погрузишься сантиметров на  пятнадцать.  Но  это  вовсе  не
значит, что в нем нельзя плавать, только плыть надо по поверхности.  Пошли
вниз, я тебе покажу.
     Она  пошла  за  мной,  все  еще  не  в   силах   оторвать   глаз   от
ионизированного облака. Оно может вас  просто  загипнотизировать.  Сначала
вам кажется, что оно пурпурное, затем краем глаза вы  начинаете  различать
другие цвета. Их нельзя увидеть прямо, они слишком  слабы.  Но  они  есть.
Из-за локальных примесей других газов.
     Я понимаю людей, делавших лампы на парах ионизированных газов: неона,
аргона, ртути и так далее. Войти в ртутное  ущелье  -  то  же  самое,  что
шагнуть в сияние одной из тех старинных ламп.
     На  середине  спуска  Джубилант  потеряла   равновесие.   Когда   она
шлепнулась на зад и заскользила вниз, поле ее костюма  от  удара  о  грунт
уплотнилось, и когда она плюхнулась в озеро, то превратилась по  дороге  в
жесткую  статую,  замершую  в  нелепой  позе,  в  которой   она   пыталась
затормозиться. Она заскользила по поверхности и легла на спину отдохнуть.
     Я лег на ртуть и легко преодолел то расстояние,  что  нас  разделяло.
Она  попыталась  встать  и  обнаружила,  что  это  невозможно.   Тут   она
засмеялась, поняв, что, должно быть, выглядит очень глупо.
     - Устоять хоть недолго просто нельзя. Смотри, как надо двигаться. - Я
перевернулся на живот и стал делать  руками  плавательные  движения.  Руки
надо вытянуть перед собой и длинным плавным  взмахом  отвести  назад.  Чем
глубже они погружаются в ртуть, тем быстрее плывешь, но до тех  пор,  пока
не затормозишь пальцами ног. Трения на поверхности почти нет.
     Вскоре она в полном восторге уже плавала рядом со мной. Мне тоже было
весело.  И  почему  мы  забрасываем  многие  развлечения  детства,   когда
вырастаем? Во всей  солнечной  системе  не  найдешь  ничего  сравнимого  с
плаванием  на  ртути.  Ко  мне  вернулись  забытые  ощущения,  несравнимое
удовольствие от скольжения по  зеркальной  поверхности,  когда  подбородок
гонит перед тобой маленькую волну. А раз глаза находятся совсем низко,  то
впечатление скорости создается просто ошеломляющее.
     Несколько ребят играло в хоккей. Мне хотелось присоединиться  к  ним,
но по тому, как они смотрели на нас, я понял, что мы их слишком переросли,
и вообще нам здесь уже не место. Ладно, переживу. Плавая, я и так  получал
массу удовольствия.
     Через несколько часов  Джубилант  сказала,  что  хочет  отдохнуть.  Я
показал ей, как это можно сделать, не возвращаясь на  берег,  если  широко
раздвинуть ноги и образовать из них треугольник. Если не ложиться, то  это
единственный возможный способ, в любой другой позе вы просто опрокинетесь.
Джубилант удовольствовалась тем, что легла.
     - До сих пор не могу привыкнуть, что можно смотреть прямо на  солнце,
- сказала она. - Я даже начинаю думать, что ваша система  лучше  нашей.  Я
имею в виду встроенные костюмы.
     - Я думал об  этом,  -  сказал  я.  -  Вы,  лунати...  лунариане,  не
проводите на поверхности столько времени, чтобы это сделало силовой костюм
необходимостью. Он был бы слишком неудобен и дорог, особенно для детей. Ты
не поверишь, во сколько обходится замена костюмов, когда  ребенок  растет.
Дороти за двадцать лет еще не расплатилась с долгами.
     - Да, но дело могло оказаться стоящим. Конечно, ты прав  в  том,  что
оно влетит в копеечку, но уж  я-то  из  него  не  вырасту.  Насколько  его
хватает?
     - Их следует заменять каждые два-три года. - Я зачерпнул горсть ртути
и стал капать ей на грудь. Я хотел сообразить, как бы невзначай  перевести
разговор на Дороти и на то, что Джубилант о ней  знала.  После  нескольких
неудачных попыток я отбросил хитрости и спросил напрямую про то, о чем они
старались не говорить.
     Она тоже не оказалась разговорчивой.
     - Что это там за пещера? - спросила она, переворачиваясь на живот.
     - Это грот.
     - А что внутри?
     - Покажу, если все расскажешь.
     Она посмотрела мне в глаза.
     - Не будь ребенком, Тимоти. Если твоя мать захочет рассказать тебе  о
своей жизни на Луне, то сама и расскажет. Это не мое дело.
     - Я не стану вести себя по-детски, если вы перестанете обращаться  со
мной, как с ребенком. Мы взрослые.  Ты  можешь  рассказать  мне  все,  что
захочешь, не спрашивая мою мать.
     - Хватит об этом.
     - Как раз это мне обычно и говорят. Ладно, тогда иди в грот сама.
     И она пошла. Я сидел на озере и кипел от  ярости.  Терпеть  не  могу,
когда меня водят за нос, а особенно  не  выношу,  когда  мои  родственники
шушукаются у меня за спиной.
     Я был немного озадачен, обнаружив, насколько важным  стало  для  меня
желание узнать истинную историю переезда  Дороти  на  Меркурий.  Я  прожил
семнадцать лет ничего не зная, и это мне не повредило. Но теперь, вспомнив
все то, что она рассказывала мне в детстве, я понял,  что  то  была  чушь.
Появившись здесь,  Джубилант  заставила  меня  все  переосмыслить.  Почему
Дороти о с Почему вместо нее забрала клонированного младенца?


     Грот - это пещера  в  начале  ущелья,  из  которой  вытекает  ртутный
ручеек. Он не перестает течь весь светогод, но самым обильным становится в
разгаре лета. Ручеек образуется из ртутных паров,  которые  конденсируются
на стенах пещеры и стекают на пол. Я  нашел  Джубилант  в  центре  ртутной
лужи,  очарованную  открывшимся  ей  зрелищем.  Из  пещеры   ионизационное
свечение кажется намного ярче, чем снаружи, где ему приходится состязаться
с солнечным светом.  Добавьте  к  этому  тысячи  тоненьких  струек  ртути,
бросающих разноцветные зайчики, и вы получите такое место, в которое можно
поверить, лишь зайдя внутрь него.
     - Слушай, извини, что я к тебе лез со всякими глупостями. Я...
     - Ш-ш-ш! - Она  махнула  рукой,  чтобы  я  замолчал.  Она  любовалась
каплями, падающими с потолка и без всплеска исчезающими в лужицах на  полу
пещеры. Я сел рядом и тоже стал смотреть.
     - Я бы не отказалась здесь поселиться, - сказала она через час.
     - А я, наверное, и не собираюсь жить где-то в другом месте.
     Она взглянула на меня, но снова отвернулась. Ей хотелось увидеть  мое
лицо, но смогла она увидеть лишь свое искаженное отражение.
     - А я думала, ты хочешь стать капитаном космолета.
     - Конечно. Но я всегда буду возвращаться сюда. - Я помолчал несколько
минут, размышляя о том, что в последнее время тревожило меня  все  чаще  и
чаще.
     - Вообще-то, я могу выбрать и другую работу.
     - Почему?
     - Мне кажется, командовать кораблем на деле - совсем не то, что  себе
представляешь. Понимаешь, что я имею в виду?
     Она опять  посмотрела  на  меня,  на  этот  раз  еще  больше  пытаясь
рассмотреть выражение лица.
     - Может быть.
     - Я знаю, о чем ты думаешь.  Многие  парни  хотят  стать  капитанами.
Потом перерастают это желание. Может, это случится и со мной. Мне кажется,
я родился на век позднее, чем мне хотелось  бы.  Теперь  вряд  ли  найдешь
корабль,  на  котором  бы  капитан  хоть  чем-то  отличался  от  актера  в
капитанской форме. Настоящие хозяева корабля - компьютеры.  Они  управляют
в_с_е_м. Капитан больше не имеет над ними власти.
     - А я и не подозревала, что дело зашло так далеко.
     -  Еще  хуже.  Все  пассажирские   линии   переходят   на   полностью
автоматизированные корабли. Высокоскоростные рейсы уже укомплектованы  ими
полностью. Исходят из теории, что поле десятка рейсов при пяти "g"  экипаж
слишком выматывается.
     Я думал  о  печальном  факте  нашей  современной  цивилизации:  эпоха
романтики кончилась. Солнечная система приручена  и  покорена.  Места  для
приключений не осталось.
     - Ты мог бы отправиться в кометную зону, - предложила она.
     - Это единственное,  что  поддерживает  во  мне  желание  учиться  на
пилота. Там, где охотятся за черными дырами, компьютер не нужен. В прошлом
темногоду я уже подумывал о том, чтобы где-то подработать и  купить  билет
на какой-нибудь рейс.  Но  все  же  перед  этим  я  попробую  пройти  курс
пилотирования.
     - Наверное, так будет умнее.
     - Не знаю. Поговаривают, что  курсы  астрогации  собираются  закрыть.
Возможно, мне придется учиться самому.


     - А не пора ли нам обратно? Я скоро проголодаюсь.
     - Нет. Давай еще немного посидим. Мне здесь так нравится...
     Уверен, что мы просидели там часов пять,  почти  не  разговаривая.  Я
спросил ее, почему она интересуется системами жизнеобеспечения, и  получил
на удивление откровенный ответ. Вот что она сказала о  профессии,  которую
выбрала:  "После  развода  с  матерью  я  обнаружила,  что  мне  интересно
создавать места, где безопасно жить. В то время я не  чувствовала  себя  в
достаточной  безопасности".  Потом  она  нашла  и   другие   причины,   но
призналась, что  ею  до  сих  пор  движет  стремление  к  безопасности.  Я
задумался о ее странном  детстве.  Она  была  единственным  известным  мне
человеком, выросшим не со своей родной матерью.
     - Я и сама подумывала отправиться за границу системы, -  сказала  она
после очередного  долгого  молчания.  -  Хотя  бы  на  Плутон.  Может,  мы
когда-нибудь там встретимся.
     - Все может быть.
     Пол  пещеры  содрогнулся;  не  очень  сильно,  но  достаточно,  чтобы
всколыхнуть ртутные лужи и вызвать у Джубилант  желание  возвращаться.  Мы
стали пробираться между лужами к выходу, но тут раздался долгий  рокочущий
гул и фиолетовое сияние погасло. Нас разбросало в стороны, и мы упали  уже
в полной темноте.
     - Что это было? - В ее голосе пробился зарождающийся страх.
     - Похоже, нас завалило. Скорее всего, оползень засыпал вход. Сиди  на
месте, я тебя отыщу.
     - Где ты? Не могу тебя найти. Тимоти!
     - Сиди спокойно, и я отыщу тебя за минуту.  Успокойся  и  не  психуй,
беспокоиться не о чем. Нас откопают через несколько часов.
     - Тимоти. Ты где? Я не... - Она задела мое лицо ладонью и  попыталась
отыскать меня в темноте. Я прижал ее к себе и стал успокаивать. Еще  утром
я, наверное, поглядывал бы на  нее  с  высокомерием,  но  теперь  я  начал
понимать ее лучше. Кроме того, никому  не  хочется  оказаться  погребенным
заживо.  Даже  мне.  Я  обнимал  ее,  пока  не   почувствовал,   что   она
расслабилась.
     - Извини.
     - Не извиняйся. Когда меня завалило в первый раз, я испытывал  то  же
самое. Я просто счастлив, что ты со мной. Оказаться заваленным в  одиночку
гораздо хуже, чем быть просто погребенным заживо. Теперь  садись  и  делай
то, что я скажу. Поверни входной клапан влево до упора. Сделала? Теперь мы
расходуем наименьшее допустимое количество кислорода. А сейчас нам следует
как можно меньше шевелиться, чтобы избежать перегрева.
     - Хорошо. Что дальше?
     - Ладно, для начала скажи - ты в шахматы играешь?
     - Что? И это все? Разве не следует послать сигнал  бедствия  или  еще
что-то сделать?
     - Уже послал.
     - А что бывает, если тебя заваливает грунтом и костюм твердеет, чтобы
тебя не раздавило? Как ты тогда пошлешь сигнал?
     - Он включается автоматически, если костюм  остается  твердым  больше
минуты.
     - А, понятно. Тогда "е2 - е4".


     Мы  забросили  игру  после  пятнадцатого  хода.  Мне  плохо   удается
удерживать в памяти доску с фигурами, а  она,  хотя  и  прекрасно  с  этим
справлялась, слишком нервничала,  чтобы  обдумывать  ходы.  Я  тоже  начал
волноваться. Если вход заблокировало так, как мне представлялось,  то  нас
должны  были  откопать  в  течение  часа.  В  свое  время  я  тренировался
отсчитывать время в темноте и прикинул, что после толчка прошло  уже  часа
два. Должно быть, оползень оказался больше, чем я думал. Спасателям  может
потребоваться целый день, чтобы добраться до нас.
     - Когда ты  меня  прижал,  я  очень  удивилась,  что  смогла  к  тебе
прикоснуться. К коже, а не к костюму.
     - Кажется, я даже почувствовал, как ты вздрогнула. Дело  в  том,  что
костюмы взаимно проницаемы. Когда ты ко мне прикоснулась, у нас  был  один
костюм на двоих. Иногда это очень удобно.
     Мы лежали на озерке ртути, обняв друг друга. Так нам было спокойнее.
     - Ты хочешь сказать... а, поняла. можно заниматься любовью, не снимая
костюма. Ты про это говорил?
     - Тебе не помешало бы  испробовать  это,  лежа  на  ртути.  Лучше  не
придумаешь.
     - А мы уже лежим на ртути.
     - Сейчас не до  любви.  Мы  перегреемся.  А  резерв  кислорода  может
пригодиться.
     Она лежала спокойно, но ее руки за моей спиной напряглись.
     - Мы сильно влипли, Тимоти?
     - Нет, но, может быть, придется очень долго ждать. Пить ты  наверняка
захочешь. Сможешь продержаться?
     - Жаль, что мы не можем заняться любовью. Я бы отвлеклась.
     - Ты сможешь продержаться?
     - Смогу.


     - Тимоти, я недозаправила баллон перед уходом. Это ничего?
     Кажется, я не напрягся, но она меня здорово напугала. Я задумался, но
поначалу  не  понял,  насколько  это  серьезно.  По  дороге  к  дому   она
использовала максимум  часовой  запас  кислорода,  даже  если  учесть  его
повышенный расход на охлаждение. Внезапно  я  вспомнил,  какой  прохладной
была ее кожа, когда я ее обнял.
     - Джубилант, кода мы вышли из дома, у тебя было включено максимальное
охлаждение?
     - Нет, но я включила его по дороге. Было так _ж_а_р_к_о.  Я  чуть  не
потеряла сознание от перенапряжения.
     - И не выключала его до самого землетрясения?
     - Да.
     Я проделал приблизительные подсчеты, и результат мне  не  понравился.
По самым пессимистическим оценкам у нее осталось кислорода не  более,  чем
на пять часов. А вытащить нас могут и через двенадцать. Она могла  сделать
такие же подсчеты не хуже меня, и не было смысла скрывать от нее итог.
     - Прижмись ко мне теснее, - сказал я. Она удивилась, потому что мы  и
так уже лежали,  крепко  обнявшись.  Но  я  хотел  сблизить  наши  входные
клапаны. Я соединил их и выждал три секунды.
     - Теперь давление в наших баллонах уравнялось.
     - Зачем ты это сделал? О, нет,  Тимоти,  не  надо  было  так.  Это  я
виновата, что была так неосторожна.
     - Я сделал это и ради себя. Как бы я жил дальше, если бы ты умерла, а
я мог тебя спасти? Подумай об этом.


     - Тимоти, я отвечу на любой вопрос о твоей матери.
     Вот тут я впервые взбесился. Я не рассердился на ее дальновидность  и
незаправленный баллон. И даже на охлаждение. Здесь было больше моей  вины,
чем ее. Степень охлаждения я превратил в  какую-то  игру,  не  внушив  ей,
насколько важно сохранять достаточно большой резерв. Она не  приняла  меня
всерьез,  и  теперь  мы  оба  расплачивались  за  мою  шутку.  Я   ошибся,
предположив, что она, как специалист по выживанию на  Луне,  сама  о  себе
позаботится. Как она могла это сделать, не имея  реальной  оценки  местных
опасностей?
     Но ее предложение прозвучало как плата за кислород, а так на Меркурии
не поступают. Когда возникает реальная опасность, воздухом всегда  делятся
безвозмездно. Благодарность здесь оскорбительна.
     - Только не думай, что ты мне _д_о_л_ж_н_а. Ошибаешься.
     - Я не поэтому предложила.  Если  нам  придется  здесь  умереть,  то,
по-моему, глупо цепляться за секреты. Ведь верно?
     - Если мы умрем, то какой смысл  все  мне  рассказывать?  Что  мне  с
этого? Так что в  любом  случае  это  бессмысленно.  А  пока  мы  даже  не
н_а_ч_а_л_и_ умирать.
     - Это хотя бы поможет убить время.
     Я вздохнул. Сейчас мне уже не было так важно узнать то, что я из  нее
пытался вытянуть.
     - Хорошо.  Вопрос  первый:  почему  Дороти  оставила  тебя  на  Луне,
переехав сюда? - Как только я задал вопрос, он неожиданно  снова  приобрел
для меня важность.
     - Потому что она вовсе не наша мать. С нашей я развелась,  когда  мне
было десять лет.
     Я резко сел, впав в тупое обалдение.
     - Дороти не... значит, она... она моя приемная мать? А все это  время
она говорила, что...
     - Нет, она не приемная твоя мать. Она твой отец.
     - ЧТО?
     - Она твой отец.
     - Кто, черт возьми... _о_т_е_ц? Да что за бред ты несешь?  Кто  может
вообще знать своего _о_т_ц_а?
     - Я знаю, - просто ответила она. - А теперь и ты.
     - Думаю, лучше будет, если ты расскажешь все с начала.
     Она заговорила, и все встало на свои места, как бы дико ни звучали ее
слова.
     Дороти и мать Джубилант (м_о_я_ мать!) были членами религиозной секты
под названием "Первые принципы". Я понял, что в их учении было много диких
идей, но самой дикой  из  них  была  та,  которую  они  называли  "ядерной
семьей". Не знаю, почему они ее так назвали, наверное потому, что она была
изобретена в эпоху, когда впервые была  укрощена  ядерная  энергия.  Такая
семья состояла из отца с матерью, живущих в одном доме, и дюжины детей.
     "Первые  принципы"  не  заходили  настолько  далеко:   они   все   же
придерживались конвенции "один взрослый - один ребенок" - ради своего  же,
кстати, блага, потому что иначе их бы просто линчевали вместо того,  чтобы
с отвращением, но терпеть  -  но  им  пришлась  по  вкусу  мысль  о  двоих
родителях, живущих вместе и растящих двоих детей.
     Поэтому Дороти и Сияние (так ее звали;  на  Луне  они  были  Блеск  и
Сияние) "поженились", и Сияние  взяла  на  себя  роль  матери  их  первого
ребенка. Она зачала его, родила и назвала Джубилант.
     Затем  все  начало  разваливаться,  что  мог  им  предсказать   любой
нормальный человек. Я не очень сведущ в истории, но кое-что  знаю  о  том,
что творилось на Старой  Земле.  Мужья,  убивающие  жен,  жены,  убивающие
мужей, избивающие детей родители, войны, голод и тому подобное.  Не  знаю,
насколько это было результатом существования  ядерных  семей,  но,  должно
быть, тяжко было на ком-то "жениться" и слишком поздно обнаружить, что  ты
ошибся в выборе. Поэтому все  вымещалось  на  детях.  Я  не  социолог,  но
кое-что соображаю.
     Их отношения,  которые  поначалу,  может,  блестели  и  сияли,  стали
постепенно ухудшаться. Через  три  года  они  дошли  до  того,  что  Блеск
оказался не в состоянии находиться со своей женой на одной планете. Но  он
любил ребенка, и привык думать о нем, как о своем. Попытался объяснить это
на  суде.   В   современной   юриспруденции   даже   концепция   отцовства
воспринимается примерно так, как божественное право королей. Блеск не смог
найти в законах зацепки, за которую  он  смог  бы  ухватиться.  По  закону
ребенок принадлежал Сиянию.
     Но моя мать (приемная мать, не могу себя заставить назвать ее  отцом)
нашла компромисс. Бессмысленно было оспаривать факт, что он не  мог  взять
Джубилант с собой. Ему пришлось с этим  смириться.  Но  он  мог  взять  ее
частицу. Он так и сделал. Поэтому он прибыл на Меркурий с ребенком-клоном,
изменил свой пол и вырастил меня, не сказав ни слова о "Первых принципах".
     Выслушав эту историю, я стал успокаиваться,  но  она,  без  сомнения,
явилась для меня откровением. Меня переполняли  вопросы,  и  на  некоторое
время о спасении было позабыто.
     - Нет, Дороти больше не состоит в секте.  Это  была  одна  из  причин
разрыва. Насколько я знаю, Сияние сейчас ее единственный член.  Она  долго
не продержится. Те пары, что образовывали секту, вволю  натерзали  себя  в
семейных ссорах. Поэтому  суд  и  присудил  мне  развод;  Сияние  пыталась
навязать мне свою религию, и когда я рассказала о ней своим  друзьям,  они
стали надо мной смеяться. Мне не нравилось, когда надо мной смеются,  даже
когда мне было десять лет, и я сказала  на  суде,  что  считаю  свою  мать
сумасшедшей. Они согласились.
     - Тогда... выходит, что Дороти еще  не  родила  своего  ребенка.  Как
думаешь, сможет ли она еще это сделать? Есть у нее такое право?
     - Дороти говорит, такое же,  как  и  у  всех.  Судьям  это  может  не
понравиться, но это ее право, и они не  могут  его  отрицать.  Она  смогла
выбить разрешение вырастить тебя лишь из-за одной лазейки в законе, потому
что она отправлялась на Меркурий и  выходила  из-под  юрисдикции  суда  на
Луне. Эту лазейку закрыли вскоре после твоего отъезда. так что мы с  тобой
уникальная пара. Что ты об этом думаешь?
     - Не знаю. По-моему, лучше бы  мне  иметь  нормальную  семью.  Что  я
теперь скажу Дороти?
     Она сжала  меня  в  объятиях,  и  я  был  ей  за  это  благодарен.  Я
почувствовал себя совсем молодым и одиноким. Ее история все еще входила  в
меня, и я со страхом думал, какой может оказаться моя реакция, когда я  ее
усвою и приду к выводам.
     - Я ей ничего не скажу.  А  зачем  это  делать  тебе?  Наверное,  она
решится все тебе рассказать перед тем, как ты улетишь в кометную зону,  но
если и нет, то что с того? Какое это имеет значение? Разве она не была для
тебя матерью? Чем ты можешь быть  недоволен?  Неужели  биологический  факт
материнства важнее всего? Думаю, что нет. По-моему,  любовь  важнее,  а  я
вижу, что она тебя любила.
     - Но она же мой отец! Как я смогу это воспринять?
     - Даже не пытайся. Мне кажется, что отцы любят своих детей совсем так
же, как и матери, по крайней мере тогда, когда отцовство - нечто  большее,
чем просто осеменение.
     - Может, ты и права. Да, наверное, права.
     Она прижалась ко мне.
     - Конечно, я права.
     Через три часа раздался грохот и нас снова окружило летнее сияние.


     Мы вышли на солнечный свет,  держась  за  руки.  У  входа  нас  ждала
команда спасателей, они улыбались и шлепали нас по спинам.  Они  заправили
наши баллоны, и  мы  насладились  роскошной  возможностью  выгнать  из-под
костюмов пот, не жалея на это кислорода.
     - Сильный был оползень? - спросил я у начальника спасателей.
     - Средний. Вы двое - одни из  последних,  кого  мы  откопали.  Трудно
пришлось?
     Я взглянул на Джубилант, которая вела себя так, словно ее  воскресили
из мертвых, и с лица которой  не  сходила  улыбка.  Я  немного  подумал  и
ответил:
     - Нет. Ничего особенного.
     Мы поднялись по каменистому склону, и я обернулся. Толчок  сбросил  в
ртутную долину несколько тонн камней. Еще хуже было  то,  что  разрушилась
естественная дамба в нижнем ее  конце.  Большая  часть  ртути  вышилась  в
широкую долину внизу. Было  ясно,  что  ртутный  грот  уже  не  будет  тем
волшебным местом, каким он был во времена моей молодости.  Жаль.  Я  любил
его, и у меня родилось чувство, что в нем я очень многое оставил.
     Я повернулся к нему спиной, и мы пошли вниз. к дому и Дороти.










Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: